его нет и потому, наверное, и для тебя.
Меня все время мучило какое-то необъяснимое чувство, я не понимал, что это, но теперь я знаю — это был страх за тебя. Я через тысячи километров ощущал, что и ты чувствуешь то же самое. Когда получишь это письмо, вслушайся в него и, быть может, ты услышишь мой голос. Нам говорят, что мы тут сражаемся за Германию, но очень немногие здесь верят, что нашей Родине нужны бессмысленные жертвы.
3
…В каждом письме ты пишешь, что хочешь поскорее увидеть меня. Ничего удивительного нет в том, что ты так тоскуешь. Я тоже очень жду встречи.
Беда в том, что между строк я угадываю твое страстное желание иметь рядом не только мужа и любовника, но и пианиста. Я это явно ощущаю. Но разве это не страшный парадокс — я должен был бы чувствовать себя несчастнейшим из людей, а я со своей судьбой примирился. Моя же жена вместо благодарности за то, что я вообще еще (пока) жив, клянет судьбу, меня постигшую. У меня возникает подозрение, что ты в глубине души даже упрекаешь меня, будто я сам виноват в том, что больше никогда не смогу играть. Этой правды ты добивалась? Ты непременно хотела узнать из письма то, что мне легче было бы сказать тебе при встрече. Но, может быть, это к лучшему, потому что положение наше здесь таково, что какие-либо умолчания непозволительны.
Не знаю, смогу ли я когда-нибудь еще говорить с тобой, поэтому даже хорошо, что это письмо попадет в твои руки, и если я все-таки вернусь, ты уже будешь знать правду. Мои руки изувечены, и это произошло еще в начале декабря. На левой нет мизинца, но — что гораздо хуже — на правой обморожены три средних пальца. Кружку я могу теперь держать только большим пальцем и мизинцем. Я довольно беспомощен, ведь только когда у тебя нет пальцев, понимаешь, как они необходимы для самых простейших дел. Проще всего мне стрелять — при помощи мизинца. Руки пропали. Не могу же я всю жизнь стрелять, а ведь ни для чего другого я не гожусь. Может быть, смогу стать лесничим? Но это юмор висельника, и я пишу это, чтобы успокоить самого себя.
Курт Ханке — мне кажется, ты должна помнить его (по коллегии в 37-м году) — восемь дней назад на маленькой улочке играл на рояле «Аппассионату». Да, не каждый день случается такое, чтобы рояль оказался прямо на улице. Дом взорвали, но инструмент, вероятно, пожалели, вытащили на улицу. Каждый солдат, проходивший мимо, барабанил на нем, ну скажи мне: где еще можно увидеть рояль прямо на улице? Я, кажется, уже писал тебе про это, про то, как он потрясающе играл 4 января, я думаю, скоро он будет на самом передке.
Прости, что употребляю этот термин, так на нас повлияла война. Но если паренек вернется с фронта, мы о нем еще услышим. Я никогда не забуду этих минут. Одни его слушатели чего стоили! Жалко, что я не писатель, чтобы передать словами, как около сотни солдат сидели в шинелях, завернувшись в одеяла, стоял грохот разрывов, но никто не обращал внимания, — слушали Бетховена в Сталинграде, может быть, и не понимая его. Ну что, стало тебе легче, когда ты узнала всю правду?
4
…Избавьте меня от Ваших добрых советов. Вы что, не понимаете, в какое Вы меня ставите положение? Что Вы пишете! Вы бы этого не сделали, уж Вы бы знали, как надо было сделать! К чему все это? Вы же знаете, что я разделяю Ваши взгляды, и мы говорили об этом гораздо больше, чем нужно, но нельзя же об этом писать. Вы что же, других идиотами считаете?
А если я сейчас пишу так откровенно, то потому, что знаю, что со мной ничего не может случиться, я предусмотрительно не называю фамилию отправителя, и это письмо Вы получите известным Вам путем. А даже если бы и узнали, кто его написал, то нет для меня более надежного убежища, чем Сталинград. Легко сказать: «Сложи оружие». Вы что, думаете, русские нас пощадят? Вы же умный человек, почему же Вы тогда не потребуете от своих друзей, чтобы они отказались производить оружие?
Легко давать добрые советы. Но так, как Вы себе это представляете, не получится. Освобождение народов, что за ерунда! Народы останутся теми же, меняться будет только власть, а те, кто стоит в стороне, снова и снова будут утверждать, что народ надо от нее освободить. В 32-м еще можно было что-то сделать, Вы это прекрасно знаете. И то, что момент был упущен, тоже знаете. Десять лет назад речь шла о бюллетенях для голосования, а теперь за это надо расплачиваться такой «мелочью», как жизнь.
5
…Вчера на наблюдательном пункте Ханнес уговорил меня написать тебе. Я неделю колебался, писать или не писать это письмо, потому что думал: неизвестность хоть и мучительна, но все-таки оставляет искру надежды. То же самое я думал и по поводу своей судьбы. Каждый раз, засыпая, осознавал всю отчаянность нашего положения — между надеждой и гибелью. Но я старался ничего не додумывать до конца. Я много раз мог погибнуть, но прежде это было бы внезапно, неожиданно, без подготовки. А сейчас все иначе, с сегодняшнего утра я знаю, что нас ждет, и мне стало легче, поэтому и тебя я хочу освободить от мук неизвестности.
Когда я увидел карту, я пришел в ужас. Мы совершенно покинуты без всякой помощи извне. Гитлер нас бросил в окружении. И письмо это будет отправлено в том случае, если наш аэродром еще не захвачен. Мы находимся в северной части города. Солдаты моей батареи об этом тоже догадываются, но не имеют таких точных сведений, как я. Значит, вот каков он, конец. В плен ни я, ни Ханнес не сдадимся; вчера после того, как наша пехота снова заняла наш опорный пункт, я видел четверых взятых русскими в плен. Нет, в плен мы не сдадимся. Если Сталинград падет, ты услышишь и прочтешь об этом, и тогда ты будешь знать, что я не вернусь.
6
Восставать против этого не имеет никакого смысла, я обязательно нашел бы выход, если бы он был. Само собой разумеется, я сделал все, чтобы выбраться из этой западни, но отсюда есть только два пути — на небо или в Сибирь. Остается только ждать, все остальное бессмысленно,
Что ж, на родине кое-кто станет потирать руки — удалось сохранить свои теплые местечки, да в газетах появятся патетические слова, обведенные черной рамкой: вечная память героям. Но ты не дай себя этим одурачить. Я в такой ярости, что, кажется, все бы уничтожил вокруг, но никогда я еще не был столь беспомощен.
Я твержу себе только одно, я без конца твержу себе: останься живым и здоровым, тогда, быть может, удастся пережить самое тяжкое. Здоровье — залог возвращения, я не хотел бы, чтобы мое место на родине занял кто-то другой. Если встретишься с коллегами, скажи им об этом так, как здесь написано, Чем выше кресло, тем больнее с него падать.
7
