¾ Давай деньги! А не то...
Жест топором докончил фразу, вполне для меня понятную.
«Заслониться левой рукой, а правой ударить злодея по голове так, чтобы последний слетел с под ножки, а потом, воспользовавшись переполохом, тронуть вожжами лошадь»... — вот мысли, которые про неслись было у меня в голове. Но брошенный вокруг взгляд сразу охладил мой порыв: с правой стороны кабриолета, плотно прижавшись к подножке, стоял второй бродяга, с толстой суковатой палкой в руках, одного удара которой было вполне достаточно, чтобы размозжить самый крепкий череп.
В то же время положение кабриолета и лошади близ самой канавы и куча щебня у переднего колеса не допускали мысли о том, чтобы благополучно выбраться на дорогу, не опрокинувшись вместе с экипажем, даже в том случае, если бы мне и посчастливилось отделаться от двух ближайших ко мне мерзавцев.
Но помимо этих двух предстояло иметь дело еще с теми двумя бродягами, которые держали лошадь. Несомненно, что при первой моей попытке к сопротивлению они не замедлили бы броситься на помощь товарищам.
Вижу — дело дрянь! Один против четверых — борьба неравная, живым не уйдешь! На душе стало скверно... Меня охватило прежде всего чувство глубокой досады на себя за то, что, пускаясь в глухое ночное время в путь, я, по беспечности, одевая штатское платье, не взял с собою никакого оружия, даже перочинного ножа... (хорош сыщик, хорош полицейский).
¾ Ну, прочитал, купец, отходную? — насмешливо проговорил разбойник, не опуская топора.
«В шею метит, мерзавец!» — подумал я и инстинктивно поднял вверх левую руку, чтобы защититься от удара.
¾ Не греши даром, Митрич, — произнес нерешительным тоном один из двух державших ло шадь.
¾ Жалость, что ли, взяла? — сухо ответил разбойник, не отводя, однако, топора. ¾ Не прохлаждайся!.. Доставай скорее деньги! — свирепо вдруг закричал он.
Сопротивление было бесполезно, так как я отлично понимал, что при первом моем подозрительном движении или крике второй разбойник, не спускавший с меня взгляда, раскроит дубиной череп прежде, чем я успею завладеть топором. Я счелдальнейшие колебания излишними и опасными. Не оставалось ничего другого, как покориться и отдать кошелек.
Я и покорился: вынул из кармана бумажник и отдал его в руки хищнику. Злодей подметил висевшую на жилете золотую цепочку — пришлось отдать вместе с часами и ее. Мало того, меня заставили вывернуть все карманы. Всю эту процедуру я с умыслом старался протянуть как можно дольше, напрягая слух в надежде уловить звук колес какого-либо проезжающего экипажа. Кроме того, у меня имелась и другая цель: мне хотелось возможно лучше запечатлеть в памяти черты Митрича, стоявшего ближе других. Я не терял надежды рано или поздно еще раз с ним встретиться и... поквитаться.
Но надежды на помощь со стороны были тщетны. Ни один посторонний звук не нарушал безмолвия ночи, только уныло светивший месяц дал мне возможность хорошо рассмотреть лица двух стоявших у экипажа. Я ясно различал их бритые рожи, густо намазанные сажей и подрисованные суриком.
Отдав кошелек и часы, я считал себя спасенным. Вдруг разбойник, которому были переданы его товарищем вещи, неожиданно возвысил голос и проговорил:
¾ Не наделал бы нам молодчик пакостей. Не лучше ли порешить... и концы в воду!
¾ А ведь Яша верно говорит! — отозвались двое других.
Настало молчание...
И вдруг я почувствовал, как всем моим существом, всем телом и всей душой начинает овладевать смертельный, холодный, тяжелый и безобразный страх... Дыхание смерти, казалось, пронеслось надо мной и начало леденить мне кровь.
Я весь сжался... Митрич опять занес над моей головой топор. Он стоял вполоборота ко мне и упорно не сводил с меня взгляда, тускло сверкавшего на его вымазанном сажей лице. От острия занесенного надо мной сзади топора, казалось мне, шли какие-то бесконечно тонкие и острые нити... Они вонзались в мою голову, шли по шее, проникали дальше по спине во все тело... Меня охватила какая-то мелкая конвульсивная дрожь... «Что делать? Что делать? — молотом стучало в моей голове... — Убьют, убьют...» А мерзавцы молчали... И это молчание еще более увеличивало мой ужас...
Я перевел взгляд на другого субъекта с дубиной, справа... Он стоял, худой и поджарый, тоже неподвижно, держа наготове свою суковатую дубину. На миг у меня сверкнула мысль броситься к нему, вырвать у него дубину и защищаться, защищаться во что бы то ни стало... «Но стоит мне шевельнуться, как топор раскроит мне череп, — вдруг подумал я. — Закричать, броситься на колени, просить... Все это бесполезно...» И вдруг с поразительной ясностью мне представилось, как я отъезжал час-полчаса тому назад из дому и как жена мне сказала: «Ну, прощай» вместо «До свиданья»... Она стояла на крылечке дачи и куталась в большой платок... Спазматические рыдания начали сдавливать мне горло...
«Ах, скорее бы, скорее... — думал я... — Только бы поменьше мучений... Вероятно, первым ударит Митрич... топором»...
Луна вдруг, казалось мне, засияла нестерпимо ярким светом, так что я отлично мог видеть всех четверых мерзавцев и наблюдать малейшее их движение. «Нет, прыгну! Буду защищаться, буду кричать!..» — решил я и... не мог шевельнуться, а только глядел упорно Митричу в глаза. Вдруг он опустил свой взгляд в землю. «Значит, смерть! — подумал я. — Нет, брошусь на него, брошусь...» Молчание продолжалось и, казалось, длится век...
Митрич опять поднял на меня глаза и вдруг как-то полусмущенно проговорил:
¾ Праздник-то ноне велик!.. Ведь у нас в деревне престольный...
¾ Оно-то так... — нерешительно поддержал один субъект из державших лошадь.
¾ Не хочу я рук марать в такой день! — проговорил решительно Митрич и опустил топор.
Четвертый разбойник, первым подавший голос за убийство, теперь молчал, что и было принято за знак согласия с большинством.
Решив «не марать в праздник об меня руки», бродяги предварительно вывели лошадь на середину дороги и, любезно пожелав мне сломать шею, хватили мою лошадь дубиной, а сами бросились по сторонам врассыпную.
Лошадь во всю прыть мчалась по дороге. Я, как пьяный, качался на сиденье и понемногу приходил в себя. Полной грудью вдыхал я свежий ночной воздух. Мне казалось, что с той поры, как я выехал, прошли чуть ли не сутки, и удивлялся, почему не наступает день.
Который час? Я невольно сунул руку в карман и вдруг вспомнил, что мои часы отобраны «чертями». Я совсем оправился, и безумная злость на этих бродяг вдруг вспыхнула в моем сердце. Как! Ограбить и чуть не убить меня? Меня! Грозу всех воров и разбойников!.. Меня — такого сильного, здорового и способного сыщика, которого так отличает начальство! Постойте же!
Прежде всего, я решил молчать об этом происшествии, а затем принять все меры к поимке этих негодяев.
Легко понять, что приехал я на свою городскую квартиру в самом отвратительном настроении. Обругал ни с того ни с сего вестового, промешкавшего, отворяя дверь, и, не ложась в постель, до семи часов утра проходил по кабинету, обдумывая план поимки грабителей. О ночном происшествии, как и впредь, я решил не сообщать ни моему начальнику, у которого по обыкновению был утром с докладом, ни моим подчиненным. Благодарить Бога и судьбу за спасение от смерти, к стыду своему должен признаться, мне и в голову не приходило. Оправданием в этом случае могут служить, с одной стороны, молодость (мне было тогда всего 27 лет), а с другой — самолюбие и задетая репутация опытного и находчивого сыщика.
Весь следующий день показался мне бесконечно длинным. Когда стало смеркаться, я отдал распоряжение о наряде двенадцати полицейских чинов, переодетых в партикулярное платье, в ночной обход.
У Новосильцевской церкви я разделил моих людей на четыре группы и определил каждой район ее действий. Предписано было осмотреть в Лесном, в первом, во втором и третьем Парголове все постоялые дворы, харчевни и разные притоны, подвергнув аресту бродяг и вообще всех подозрительных с виду людей.
