муж.
«Какая же ты глупая, дуся моя, какая дуреха! Что ты куксишься, о чем?.. Брось хандрить, брось! Засмейся! Мне дозволяется хандрить, ибо я живу в пустыне, я без дела, не вижу людей, бываю болен почти каждую неделю, а ты? Твоя жизнь как-никак все-таки полна…
Ты пишешь: не грусти – скоро увидимся. Что сие значит? Увидимся на Страстной неделе? Или раньше? Не волнуй меня, моя радость. Ты в декабре писала, что приедешь в январе, взбудоражила меня, взволновала, потом стала писать, что приедешь на Страстной неделе – и я велел своей душе успокоиться, сжался, а теперь ты опять вдруг поднимаешь бурю на Черном море. Зачем?..
Главное – не хандри. Ведь муж у тебя не пьяница, не мотыга, не буян, я совсем немецкий муж по своему поведению; даже хожу в теплых кальсонах… Обнимаю сто один раз, целую без конца мою жену.
«Ночью долго не засыпала, плакала, все мрачные мысли лезли в голову… Мне вдруг так стало стыдно, что я зовусь твоей женой. Какая я тебе жена? Ты один, тоскуешь, скучаешь… Но ты не любишь, когда я говорю на эту тему. А как много мне нужно говорить с тобой! Я не могу жить и все в себе носить. Мне нужно высказаться, иногда и глупостей наболтать, чепуху сказать, и все-таки легче. Ты это понимаешь или нет? Ты ведь совсем другой. Ты никогда не скажешь, не намекнешь, что у тебя на душе…
«…Ты, родная, все пишешь, что совесть тебя мучит, что ты живешь не со мной в Ялте, а в Москве. Ну как же быть, голубчик? Ты рассуди как следует: если бы ты жила со мной в Ялте всю зиму, то жизнь твоя была бы испорчена, и я чувствовал бы угрызения совести, что едва ли было бы лучше. Я ведь знал, что женюсь на актрисе, т. е., когда женился, ясно сознавал, что зимами ты будешь жить в Москве. Но ни одну миллионную я не считаю себя обиженным или обойденным, – напротив, мне кажется, что все идет хорошо или так, как нужно, и потому, дусик, не смущай меня своими угрызениями. В марте опять заживем и опять не будем чувствовать теперешнего одиночества. Успокойся, родная моя, не волнуйся, а жди и уповай. Уповай, и больше ничего…
Теперь я работаю, буду писать тебе, вероятно, не каждый день. Уж ты извини…
«Родной мой, я сейчас уезжаю к Троице, в Черниговский скит… Приведу себя немного в порядок. Я в ужасном состоянии. Я ужасная свинья перед тобой. Какая я тебе жена? Раз приходится жить врозь. Я не смею называться твоей женой. Мне стыдно глядеть в глаза твоей матери. Так и можешь сказать ей. И не пишу я ей по той же причине.
Раз я вышла замуж, надо забыть личную жизнь и быть только твоей женой. Я вообще ничего не знаю и не знаю, что делать. Мне хочется все бросить и уйти, чтоб меня никто не знал.
Ты не думай, что это у меня настроение. Это всегда сосет и точит меня. Ну, а теперь проскочило. Я очень легкомысленно поступила по отношению к тебе, к такому человеку, как ты. Раз я на сцене, я должна была оставаться одинокой и не мучить никого.
Прости меня, дорогой. Мне очень скверно. Сяду в вагон и буду реветь. Рада, что буду одна… Будь здоров, не проклинай меня.
«…Не говори глупостей, ты нисколько не виновата, что не живешь со мной зимой. Напротив, мы с тобой очень порядочные супруги, если не мешаем друг другу заниматься делом. Ведь ты любишь театр? Если бы не любила, тогда бы другое дело. Ну, Христос с тобой. Скоро, скоро увидимся, я тебя обниму и поцелую 45 раз. Будь здорова, деточка.
Сырым тоскливым вечером, когда в доме все уже угомонились, Антон Павлович, отложив в сторону скучнейшую чужую рукопись, которая пришла вчера вместе с почтой, потянулся к своему «верному другу» – записной книжке. Мельком пробежал последние пометки: «…Говорил с Л.Толстым в телефон», «…Если боитесь одиночества, то не женитесь», «Дай ему в рыло», «Женился, завел обстановку, купил письменный стол, убрал его, а писать нечего», «Тебе поверят, хоть лги, только говори с авторитетом…».
Подумал, вспомнил что-то и добавил еще одну фразу: «Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу одиноким».
Потом записал услышанное от кого-то сегодня днем: «Немец: Господи, помилуй нас, грешневиков». Улыбнулся. Может, пригодится когда. А может быть, и нет.
– …Олли, что с тобой происходит? – на съемочной площадке гремел раздраженный голос режиссера. – Немедленно соберись! Тебя что, камера смущает? Ты в первый раз ее видишь? Слова-то хоть помнишь?
– Конечно, помню, – потупилась Чехова, разом обернувшись в «гадкого утенка».
– Так, ясно. Перерыв! Далеко никто не расходится! Сейчас продолжим съемки.
Ольга укрылась в давно облюбованной беседке. Тут же туда впорхнула гримерша и принялась живо поправлять макияж своей любимице, приговаривая:
– Все будет хорошо, Олли. Он просто придирается к тебе. А ты не горячись…
– Что значит «не горячись»?! Я сама чувствую, что у меня сегодня ни черта не получается, и состояние какое-то странное – то жарко, то холодно…
– Перерыв окончен! – раздалась звучная команда. – Господа актеры, приготовьтесь к съемкам! Прошу!
Ольга вздохнула и обреченно поплелась на площадку. Подходя к декорациям, она осторожно, через плечо, огляделась по сторонам. Ее внимание привлек мужчина, который вольготно расположился в летнем кресле, курил сигару и не отрывал от нее глаз. Ольгу непроизвольно передернуло, и по рукам пробежали мурашки. Она решительно подошла к режиссеру:
– Объясните мне, уважаемый Вольфганг, почему на съемочной площадке находятся посторонние люди? Они отвлекают, мешают мне сосредоточиться.
Режиссер, который и без того казнился, что позволил себе сорваться и в сердцах наорать на саму Чехову, постарался соблюсти максимальную любезность:
– Кого вы имеете в виду, фрау Ольга?
– А вон того господина, который уже час нахально пялит на меня свои тупые глазки, – и Чехова бесцеремонно указала пальчиком в сторону любителя сигар.
– Помилуйте, милая Ольга. Какой же это «посторонний»? Этот человек имеет самое непосредственное отношение к нашему фильму. Герр Марсель Робинс финансирует съемки. Пойдемте, я вас познакомлю.
Господин Робинс вблизи оказался более симпатичным, нежели издалека. Он излучал искреннее добродушие и неподдельную радость по поводу знакомства. По окончании съемочного дня Марсель пригласил Ольгу перекусить вместе с ним в знаменитом кафе «Захер».
– Это лучшее место во всей Вене, – уверял он.
Ольга, изобразив некоторые сомнения, все же согласилась. Почему бы и нет?
«Захер» действительно был шикарным заведением. А спутник Ольги – незаурядным собеседником, человеком обаятельным, с неподражаемым шармом и юмором. Марсель к тому же оказался искушенным знатоком австрийской кухни, особенно десерта.
– Быть в Вене и не попробовать шоколадный торт «Захер», залитый глазурью, – преступление, – просвещал он Ольгу. – Его рецептуре уже более ста лет. Создателем уникального торта был 16-летний паренек Франц Захер, ученик кулинара дворцовой кухни канцлера князя Миттерниха… Впервые он украсил
