являлось изучение горилл, и, хотя она продолжалась всего одну неделю, было нанято сто двадцать носильщиков. Разумеется, горилл никто и в глаза не видел. Шумная, смеющаяся орава людей нарушает лесную тишину и тем отпугивает животных. Однажды в гостях за ужином я неосторожно выразил удивление, зачем кому-то понадобилось брать с собой в трехдневный поход восемнадцать носильщиков.
— Узнаете зачем, — ответили мне с улыбкой. — Африка не Америка. Здесь никто не носит свою поклажу на себе.
Позднее на недельные или более короткие походы я брал с собой двух или трех человек. Один показывал дорогу, другие составляли ему компанию. Поклажу мы делили между собой поровну. Однако для походов к вулканам я всегда брал столько носильщиков, сколько было нужно, чтобы доставить оборудование в основной лагерь, а затем немедленно их отпускал, оставляя с собой только двоих.
Мы шли по лабиринту тропинок; со временем я их хорошо изучил. Путь наш вел через деревушку. Травяные хижины напоминали стога сена, выстроенные в ряд. Детишки и козы бегали между амбарами, стоявшими напротив хижин; женщины сушили сорго на утреннем солнце, рассыпав его на плетенных из тростника циновках. Африканские белые трясогузки летали вокруг хижин; туземцы верят, что эти птицы приносят счастье в дом. Через полчаса мы достигли опушки леса. Носильщики остановились, переложили свои ноши, и мы вступили в обитель горилл.
Примерно с полмили лес был низкорослым. Тропинку окаймлял мимулопсис, древовидный кустарник с большими зазубренными листьями и раскидистыми ветвями. Там, где лес недавно вырублен, были заросли аканта с ярко-красными цветками и колючими листьями. Наши босые носильщики осторожно пробирались между ними. Над низким подлеском возвышались неубутонии, деревья с гладкими серыми стволами и широкими светло-зелеными листьями, которые отливали мерцающим серебром, как только их трогал ветерок. Весь кустарник вдоль тропинки был недавно срублен, и получилась просека шириной футов в пятнадцать. Я спросил Руссо, зачем сделана эта ненужная вырубка в местности, где редко кто бывает и которая считается заповедной.
— Это все король Леопольд, — ответил он, пожав плечами. — Он намеревается совершить восхождение на гору Микено. Вот мы и облегчаем ему путь.
Характер местности резко изменился, когда мы вошли в зону бамбука — злака, растущего на плоскогорьях на высоте от восьми до десяти тысяч футов. Над нашими головами как бы сомкнулся навес, и мы шли по зеленому коридору. Лучи солнца играли между стволами. Если взглянуть наверх, то виднелась только полупрозрачная завеса бамбуковой листвы странного зеленого цвета — как будто смотришь вверх со дна моря, сквозь толщу воды. Наша дорога теперь превратилась в тропу, проложенную слонами и буйволами. Она вилась по краю каньона Каньямагуфа, разрезающего склон горы Микено. В местной легенде рассказывается, что в давно минувшие времена в этом месте произошла великая битва и тела убитых воинов были сброшены в пропасть, которую назвали «Каньямагуфа» — «место, где кости». Теперь впереди нас шли служители заповедника и прокладывали путь быстрыми ударами мачете.
Я с восхищением наблюдал за ловкостью, с какой наши проворные носильщики, пригибаясь, ныряли под ветвями, перелезали через поваленные деревья, прыгали через слоновые следы и ни разу не уронили с головы своих тюков; при этом они все время перекликались.
Сначала тропа постепенно шла под уклон, но скоро спуск стал более крутым. Разговоры прекратились, мы пыхтели и отдувались, рубашки потемнели от пота. Спустячаса два мы добрались до Руэру, окруженной деревьями поляны на вершине холма. Здесь, примерно в полпути от цели нашего похода — седловины между горами Микено и Карисимби, носильщики обычно устраивают привал. Люди переложили поудобнее свои тюки; одни разлеглись на траве и закурили сигареты, другие стали закусывать вареными бобами, а кое-кто отправился на обрыв — облегчиться.
От Руэру каньон Каньямагуфа сворачивает к северу. В ту же сторону вела и наша тропа. Стены каньона стали отвесными. Внизу, в нескольких стах футах, я увидел каменистое ложе ручья. Сколько столетий существовала эта дорога? Многие поколения буйволов проходили по краю каньона, взрывая землю своими острыми копытами. Первые путешественники в этих горах описали тот же путь, тот же каньон, ту же тропу, по которой мы сейчас шли. Шведский принц Вильгельм, Карл Экли, король Альберт, сэр Джулиан Гэксли — все они побывали здесь до нас.
Внезапно бамбуковые заросли кончились и мы вошли в рощу хагений. Она была похожа на прекрасный парк. Неожиданно открылся широкий обзор — деревья росли разбросанно, на некотором расстоянии друг от друга, а кустарника было мало. Слева, подобно гигантской крепости, возвышалась гора Микено, а справа покатыми округлыми уступами шла вверх, к самым облакам, гора Карисимби.
Со временем хагения стала моим любимым деревом. Высота его не более пятидесяти — шестидесяти футов; в нем нет холодного равнодушия, с которым лесные великаны вздымают свои гладкие стволы на сотни футов вверх. У хагений перистые листья, крона похожа на зонтик и сквозь негустую листву спускаются тонкие гроздья красноватых цветов. Ствол массивный, до восьми футов в диаметре, ветви отходят от него очень низко над землей, вначале растут горизонтально и только потом загибаются вверх. Охристо-желтая древесина хагении непрочна, встречается много дуплистых деревьев — убежищ для духов, населяющих этот лес. Кора на стволе слоистая, на ветвях лежат мягкие подушки мха и свисают папоротники, а покрывающий ветви лишайник придает дереву сходство с добродушным неопрятным стариком.
Док и я были уже не в силах продолжать подъем. Болели ноги, и на высоте десяти тысяч футов началась одышка. Вдруг носильщики весело закричали. Тропа расширилась и вышла на поляну, на краю которой стоял домик. Мы добрались до Кабары — места отдыха. Я повалился в прохладную траву, а носильщики, бодрые, как ни в чем не бывало, после пятичасового перехода с грузом, стали надо мной смеяться.
Домик, построенный из грубо обтесанных досок и крытый железом, стоял уже лет двадцать пять. В нем были три просторные комнаты, а по бокам примыкали два сарая. Все это было вытянуто в одну линию — весьма неудачная планировка для горной хижины;. Вскоре выяснилось, что дом невозможно натопить. В комнатах были два стола, три стула, две кровати и крохотная печь. Несколько растрепанных травяных матов покрывали стены одной из комнат. Три окна — по одному в каждой комнате — пропускали мало света, стекла были почти непрозрачные. Снаружи, по углам домика, стояли заржавевшие железные бочки для сбора дождевой воды с крыши.
В одном углу поляны была могила, частично затененная деревьями. На большом плоском камне простая надпись: «Карл Экли. 17 ноября 1926 года». Надгробный камень окружала низкая изгородь, сложенная из неровных кусков лавы. Жена Карла Экли возвратилась сюда в 1947 году и сложила эту изгородь, которая сейчас поросла желтыми цветами очетка.
Док и я стояли около могилы и размышляли о выпавшей нам судьбе — продолжать изучение горилл, не законченное Экли.
Когда смотришь через поляну, усеянную мелкими цветами, на массив леса и на вершину Карисимби над ним, понимаешь, почему Экли считал это местечко прекраснейшим на земле. На другом конце поляны, футах в четырехстах, находился неглубокий пруд. Его вода была мутной, берега изрыты копытами буйволов. А вокруг нас — лес.
В ту ночь мне показалось, что едва я успел заснуть, как услышал тихий говор, доносившийся словно издалека. Я вылез из спального мешка и оделся, дрожа от холода. Небо было ясным, вокруг все безмолвствовало. В одном из сарайчиков, вокруг костра, лежали, завернувшись в куртки и одеяла, наши носильщики и служители заповедника. Воздух был свеж и прохладен, как на севере. Солнце, медленно поднимаясь за дальними холмами, позолотило деревья, трава заблестела от росы. Антилопа красный лесной дукер вышла из кустов в дальнем конце поляны. В лучах солнца ее шерсть стала медно-рыжей. Эта хрупкая антилопа, размером не больше сеттера, робко щипала траву, то и дело поглядывая на меня. Потом она несколькими большими прыжками скрылась в подлеске.
После завтрака Док и я решили, что нам лучше отправиться на поиски горилл поодиночке, а не вместе. Я стал взбираться на крутой склон Микено — прямо за домом, потом направился вдоль откоса в надежде найти свежие следы.
Репейник, крапива, дикий сельдерей и другие травы достигали добрых шести футов. Мои ноги спотыкались о невидимые корни, скользили по сочным травам; жгучая крапива стрекала лицо, оставляя
