обшарпанную бейсбольную кепку.
— От него у меня мурашки по коже, — сказала Лесли.
— У меня тоже, — подтвердила Пэтти.
— Он — хороший парень, — возразила Джейн. Внутри нее начало закипать. Гнев на Пэтти и Лесли, а также на саму себя. — Он также весьма умен, может все что угодно отремонтировать, все знает о растениях, о строительных материалах. Отец говорит, что, если бы он окончил колледж, то был бы неплохим инженером. Но кто еще захочет все ремонтировать, работая так, как он…
Петти закатила глаза. Джейн знала, что это значит: «Ты надо мной издеваешься».
— Буду думать, что он чудак, — не утихала она.
Джейн почувствовала себя предателем. Она предала собственный дом, впустив в него Пэтти и Лесли, предала Майки Лунни, который ко всему не был лунатиком. Она предала Майки, свой дом и весь жилой квартал, в котором она жила.
Снова они сидели молча, наблюдая за Майки, который выгружал из машины садовый инвентарь. Тишина установилась хрупкой и вместе с тем тяжелой, будто невидимый, но густой туман, незаметно укутавший их всех. Джейн мягко вздохнула, и вместе с тем это было слышно. Она понадеялась, что Пэтти и Лесли не заметили ее вздоха. Ей стало не по себе. Она сидела на перилах крыльца со своими лучшими двумя подругами во всем этом необъятном мире, и никогда еще не чувствовала себя такой разбитой, одинокой и покинутой, за всю свою жизнь.
Бадди поставил бутылку на задвинутый в конец гаража отцовский верстак и внимательно пригляделся к наклейке: ««Сигремс Джин»… 40 градусов алкоголя…». Затем он снова взял бутылку в руки и нежно ее обнял, будто в ней было нечто драгоценное, приносящее его душе тепло и покой. Как оно, в общем-то, и было. Любопытным было то, что ему был отвратителен сам запах и вкус этой жидкости, обжигающей горло и желудок. Ему больше нравилась привычная, классическая «Кока-Кола». Но «Кола» не могла принести ему тех ощущений, которые щедро дарил ему джин. И даже если это была смесь «Колы» с джином, то оно уже не давало такого яркого эффекта: не туманилось в глазах, не расплывалось изображение, и не уплывала из-под ног земля, и не наступало чувство полета, когда он просто садился в кресло. Два-три глотка, и по всему его телу начинала расползаться приятная усталость, злость на кого- нибудь и боль где-нибудь в теле будто бы смывались тампоном, смоченным волшебным лекарством, и незаметно улетучивались.
Что и происходило в этот момент: все плохое улетучилось: отвратительный дом, который был его домом, и тот дом, в котором девушка кубарем скатилась по ступенькам в подвал — все отдалилось, и приятная прохлада мелкими мурашками растеклась по его конечностям.
Он пробежал глазами по гаражу. Его отец никогда не ставил в него машину, а лишь складировал всякие нужные для дома вещи, такие как газонокосилка, строительная тачка, грабли и лопаты — весь их садовый инвентарь, среди которого Бадди мог без труда припрятать бутылку с какой-нибудь выпивкой. Прилежность не была сильной стороной его отца. Он всегда оставлял за собой дебри беспорядочно сваленных инструментов и бумаг, все время что-нибудь терял, а затем искал, никогда не вешал одежду на вешалку. Ирония была в том, что в этом доме аккуратность была свойственна не отцу, а сыну. Мать все время придиралась к брошенным где попало вещам и ставила сына в пример отцу.
Формально можно было заметить, что он называл их не мамой и папой, а матерью и отцом. Он больше не говорил: «Привет мама, привет, папа. Как дела? Что сегодня нового? Что на обед? Свиные отбивные? Отлично, нам они нравятся…» и больше не отпускал за обеденным столом какие-нибудь шутки, как у них было заведено прежде, и больше не было отцовских шуток, когда тот изображал звуки, издаваемые животными, что все равно казалось смешным, даже если смешным и не было. Например, когда он пародировал двух кенгуру, сидящих на камнях, и заказавших в баре виски…
Христос.
Он не только больше не называл их мамой и папой, он вообще никак их не называл, и не окликал никого из них даже междометьем «Эй». Нет, иногда все-таки называл. Он мог окликнуть мать словом «мама», потому что оно вдруг выскакивало по привычке. В конце концов, она продолжала жить здесь, в этом доме. Он старался ей не грубить, но внутри себя он все равно на нее злился. «Но это не по ее вине», — говорила ему Ади. Но что Ади знала? Ади Вокер: пятнадцать лет, младшая сестра, хотя габаритами она была отнюдь не маленькой — лишний вес. И ко всему она выглядела не слишком привлекательной, надоедливой, «геморройной» младшей сестрой — юная мисс «Все Знаю». Иногда он ее почти ненавидел, за взгляд на него с высока — на «незнайку», за примерную успеваемость, за почетные грамоты, будто бы ехидно улыбающиеся со стены. Бадди с трудом удерживал среднюю успеваемость на уровне оценки «В», все время опасаясь, что по какому-нибудь предмету он все таки «съедет» на бал или два, что иногда неизбежно происходило. Ади участвовала в школьном спектакле, поставленном по пьесе, написанной ею самой вместе с преподавателем английского, чего уже было слишком. Когда пределом его творчества был баскетбол, с трещиной в его коленной чашечке, не открывающей перед ним никаких дальнейших спортивных перспектив. Перспектив? Черт, он мог быть рад, если ему всего лишь позволяли сидеть на скамье запасных, с его ростом пять и девять, когда остальные были гигантами, на голову выше его; плюс ко всему его никудышная координация и нездоровое колено — со всем этим его держали лишь на самый крайний случай, и, когда он оказывался в толпе игроков, то при первом же удобном случае его опрокидывали на пол.
«Может еще немного выпить, Бадди?»
Он поднес к губам бутылку и вдруг начал колебаться. Всегда наступает момент, когда следующий глоток становится уже излишним, после чего приходится переступать черту, разделяющую верхний предел удовольствия и болезненную, чуть ли не смертельную тошноту. Но он не знал, когда наступает этот момент — глоток, после которого все переворачивается с ног на голову. Как однажды вечером в доме у той девушки: минута удовольствия, и тут же следом его рвало на пол. Лужа рвоты на ковре, оставленная очаровательным незнакомцем.
Он снова поднес к губам бутылку и сделал маленький, пробный глоток. Он будто прислушивался к состоянию желудка, как и к состоянию жизни. Когда он сделал следующий глоток, ту вдруг услышал, как открылась выводящая на задний двор дверь, которая затем громко захлопнулась. Сквозь неясность в глазах, разглядев электронные часы, он увидел темнеющие на них цифры «2:33». Ади вернулась из школы. Неожиданно. Обычно она задерживалась, застряв после уроков на каком-нибудь кружке. Мать работала в офисе до пяти, и раньше шести никогда не возвращалась.
Бадди продолжал тихо сидеть. Он постарался собраться, сощурив глаза, чтобы попытаться начать ясно видеть. Он аккуратно задвинул бутылку за кучу в беспорядке сваленного на верстаке садового инвентаря. Медленно поднявшись на ноги, он обрадовался тому, что он всего лишь немного опьянел. С некоторых пор он понял, что, выпив, он становится неплохим актером, будто играя в одной из сцен нелепого спектакля его сестры. Много ли он перед этим выпил или нет, как правило, никто этого не замечал. Может, только Ади. Она часто пристально, с любопытством разглядывала его, будто он был пазлом, который удавалось сложить далеко не с первого раза.
«Сколько же ты выпил?» — однажды вечером спросила она его, повстречав на ступеньках лестницы.
Ее вопрос застал его врасплох, почти выведя его из равновесия — не «Ты что, пьян?», а «Сколько же ты выпил?»
«Немного», — заставил себя пробормотать он, и всем телом обрушился на нее.
После чего в ее присутствии он был излишне осторожен, пытался как можно меньше с ней видеться, что оказывалось непросто, потому что каждый раз она будто бы пыталась за ним шпионить.
В отношении прочих людей, особенно учителей, это проявлялось по-разному. Если с ним обращались вежливо, много не говорили, делились мятными конфетами, кукурузными хлопьями или жевательной резинкой — всем, что на самом деле он терпеть не мог, то, как обычно, он старался быть тактичным, и держал ситуацию под контролем, если дело не доходило до последнего глотка. Как и в этот момент, когда Ади неожиданно вернулась домой, он мог вовремя остановился.
