И другой рукой, горячей и дрожащей, Макс крепко сжал руку Волчка.
Волчок смотрел вперед, куда глядели блестящие глаза Макса и была протянута рука его. Там сияла заря. Светлое, легкое, золотистое облако стояло над ясным закатом. Макс тихо шептал:
Но этот свет незаметно угасал, и как будто вместе с ним погасала жизнь Макса; глаза его потухали и, не мигая, смотрели вперед на светлое облако. Рука опустилась. Румянец сбежал с впалых щек, и желтые, мертвенные тени разливались по лицу. Наконец, тяжелый, громкий вздох с тихим стоном вырвался из его судорожно подымавшейся груди, и Волчку показалось, что в этом вздохе вылетело все горе, вся боль тяжелой земной жизни.
Он еще несколько мгновений держал в дрожащих руках тело Макса.
Он не верил. Ему казалось, что перед ним еще жив товарищ его лесной жизни, которого он, не зная сам как, полюбил крепко, всей силой прочного, глубокого чувства.
Тело начало холодеть. Он высвободил свою руку из окоченевшей руки Макса и тихо опустил его на траву.
Потом он долго сидел над ним и смотрел, как погасало и как бы расплывалось, уносилось в глубокую даль светлое облако.
Наконец, от него ничего не осталось. Только заря сияла розовым сиянием, а кругом спал лес, как и всегда бесстрастный и ни о чем не думавший.
Волчок сидел, тоже ни о чем не думая. Он хотел переломить, заглушить в себе нестерпимую боль тяжелого одиночества – и не мог.
Наконец, он застонал как-то дико, глухо, потом все громче и громче и, обхватив труп Макса, зарыдал, завыл на его груди.
Долго рыдал и трепетал он на этой груди, пока слезы не смыли всей тяжелой злобы с его наболевшего сердца.
Потом он просидел почти всю ночь над трупом в грустной и глубокой думе. Планы новой жизни, крепкой, упорной, со всей тяжестью тяжелого труда, развертывались перед ним. Теперь он жаждал борьбы, он верил, он надеялся, он любил.
Перед рассветом уставшая голова его начала кружиться, и, не помня как, он тихо свалился на траву, подле тела Макса, и заснул тяжелым, зловещим сном.
На другой день Волчок снес тело Макса на ту поляну, где они жили вместе.
Из дупла обгорелого дуба он вытащил обломанный, заржавленный заступ и вырыл им под этим дубом довольно глубокую яму. Он положил в нее труп.
«Лежи спокойно, друг, – подумал он, – некрасиво, да зато от чистого сердца схороню я тебя».
И он засыпал его землей и долго тщательно утаптывал холмик этой земли над могилкой, чтобы не разрыл его дикий зверь.
В большом доме, у бабушки Макса, было тихо и скучно. Она не вставала с постели. В доме окна были завешены, пахло ладаном, разными спиртами и микстурами. И по целым дням бабушка только и делала, что вспоминала и рассуждала о Максе, то с мамкой, то с дядькой, то с управляющим, то с сенными девушками, – она вспоминала о нем и по ночам, и молилась.
Раз вечером, когда в ее спальне сидели и мамка; и дядька, и управляющий, что-то застучало под окном: чье-то бледное лицо глянуло сквозь стекло в небольшую щель, которая оставалась от спущенной шторы.
Все бросились к окну, растворили его, но под окном никого не было. Дядька бросился в сад; но только что он вошел в столовую, как столкнулся с горничной девушкой. Она была в слезах.
– Вот от барича, – вскричала она, всхлипывая, и что-то блеснуло в ее руке. Она быстро понесла крестик Макса к бабушке в спальню.
Она рассказала, что пришел оборванный, грязный мальчишка и принес этот крестик, и сказал, что Макс умер в лесу.
Бабушка затряслась, помертвела. Все бросились к ней, начали ее оттирать, вспрыскивать нашатырным спиртом.
А управляющий быстро встал и пошел в сени.
– Не тот ли это бродяга, – подумал он, – что прошлого года передушил у нас пять кроликов в парке. Пожалуй, он и сманил Макса уйти в лес.
И чуть не бегом он отправился в сени. Но в сенях никого уже не было. Все девушки были в спальне. А Волчка и след простыл. Только на столе в столовой стоял забытый впопыхах кувшин, в котором было молоко. Но теперь он стоял почти пустой. Волчок выпил его чуть не залпом. Ведь он прошел больше двадцати верст, устал, ничего не ел и жажда томила его.
Управляющий обыскал все конуры, весь сад. Спустили злых собак, – бегали, рыскали, атукали, но Волчка не затравили…
Куда ушел Волчок, как жил и боролся он – никто не знал, да и зачем знать об этой темной жизни одинокого борца? Только бы не упал он скоро под гнетом темных сил, да поддержала бы его великая, согревающая вера в то, что когда-нибудь всем будет лучше жить на свете.
Любовь великая
I
На краю города, в сыром, холодном подвале, жила бедная старушка со своей маленькой внучкой.
В этот подвал постоянно стекала вся грязная вода с целого заднего двора. Осенью и весной старушка вытирала эту воду тряпками, но, на беду, тряпок у ней было немного. Да при том и от тех тряпок, которые были у старушки, она подчас должна была отказываться затем, чтобы, вымыв такую тряпку чистенько, заплатать ею где-нибудь старую юбку. Ведь она была очень чистоплотна и порядлива – эта бедная добрая старушка.
Но зимой в подвале старушки было чистенько. Ведь вся вода на дворе замерзала. – Вот, – говорила старушка, – нет худа без добра. Хоть холодно, зато чисто!..
И это была совершенная правда. Только с холодом было гораздо труднее справиться, чем с грязной водой.
В подвале была маленькая печурка, даже с котелком. Но котелок давно треснул, так что в нем ничего нельзя было делать, да и печурка точно так же вся растрескалась и стояла закоптелая, почернелая, точно «бельмо на глазу!» – как уверяла старушка. При том топить ее было вовсе невозможно. Такая уж она была откровенная! Как только ее затопят, она сейчас примется весь дым, какой у ней есть внутри, выпускать наружу, хотя никто ее об этом не просит.
Впрочем, правду надо сказать, топить эту печку приводилось не часто, не потому, чтобы в этом не было надобности. О, нет! Иной раз очень и очень не мешало бы хорошенько протопить это «бельмо на глазу». Но в том-то и беда, что топилок не хватало. Хорошо, если удастся набрать где-нибудь на стройке охапку, другую щепочек!
А чаще приходилось кутаться в куцавейку и дырявую старую шаль.
Правда, можно бы было закутаться в салоп – весьма почтенный салоп, которому было ровно сорок лет от роду, но под салопом спит внучка, «сударушка-Машурка». Да и при том что же это за салоп?! Одна
