их ласковым приветом встречает. Вон уже синеются горы, леса и рощи. Вон и Синджур с его высокими башнями выступает из сизого тумана. Летит, летит ковер… «Скорее, скорее!» – стучит сердце в груди Нанджаны.
И спускается ковер-самолет, спускается прямо над золотыми куполами и стрельчатыми башнями дворца Нанджаны. И громкая музыка играет, встречает царицу. И народ весь высыпал, радостно кричит, гудит, на свою царевну-красавицу не насмотрится.
И идут царевна Нанджана и царевич Нассан, идут на высокое крыльцо, в светлые палаты дворца. А в громадном зале уже накрыт стол, заморскими кушаньями, сладкими винами уставленный, и садятся за стол Нанджана и Нассан, а вокруг них садятся визири, нязири, князья, раджи, правители и начальники.
Идет пир честной. Угощает Нассан, дорогую Нанджану потчует. Но не пьет, не ест Нанджана, думку тяжелую думает. Подзывает она мамку-кормилицу, говорит ей, наказывает: «Ты иди, ступай, мамка- кормилица: всю мою столицу выходи и приди, скажи мне, как мой народ живет и много ли в нем бедных людей, голодных, бездольных и немощных».
И идет мамка-кормилица. Она собирает, сзывает всех знакомых, родных, теток, дядей, братьев, сестер, свояков, шуринов, зятьев, свекров, золовок лихих.
– Ой, вы родные мои, вы меня-то послушайте! Одевайтесь скорей вы в лохмотья, в тряпье, лягте, лежите на голой земле, плачьте, стоните о бездолье своем, а наша царица всех вас наградит, наделит и помилует.
И собрались все ее родные и близкие, все сродники, сродственники, свойственники, укутались в лохмотья, в отрепьица, полегли на улках, на полях, на голой земле, стонут, лежат, охают.
Идет мамка опять во дворец, низко царевне Нанджане кланяется; поклонившись, говорит ей:
– Иди, матушка, царица ясная. Лежит твой бедный народ на улицах, нет у него ни угла, ни двора, нет приюта-пристанища. В грязи бедный народ валяется.
И пошла царевна с царевичем, а за ними пошли правители, раджи, князья, визири. Идут, спешат, а за ними народ идет. И велела нести царевна за собой три мешка серебра.
Пришли, смотрят, лежат больные, немощные, в отрепье, рубище обернуты; лежат, стонут, охают.
– Помогите, – просят, – бедным, немощным, подайте подаяние, люди сострадательные.
Подошла к первому старику, а этот старик был деверь мамки-кормилицы.
Подошла царевна, стала расспрашивать. Охает, стонет старик и ни единого словечка не вымолвит. И странно только царевне, почему такой толстый, красный старик, от какой такой причины страдает, бедствует.
А мамка-кормилица тоже охает, горюет, рассказывает.
– Ох ты болезный, ты мой свет Абенбарбулла! Ноженьки у тебя скрючило, животик распучило, ручками не владеешь ты!
– Надо, – говорит царевна, – полечить его; докторам, знахарям показать.
И дала она ему полную горсть серебра, сама ему в колени насыпала. Схватил серебро свет Абенбарбулла, схватил обеими руками и совсем забыл, что он не владеет ими.
А народ сзади идет, ухмыляется, но никто не скажет, что Абенбарбулла здоровый, богатый деверь мамки-кормилицы: все, как огня, боятся ее.
Пошла дальше царевна ко всем мамкиным родным, знакомым, сродникам, всех обделила, наделила, утешила.
– Нет, – говорит, – верно, еще есть бедняки в моем стольном городе. А сколько же их во всей земле!
XI
Идет во дворец Нанджана, а царевич Нассан за ней по пятам идет.
– Вот, – говорит, – ты и вернулась, моя ясная звезда, в родимое царство. На ковре-самолете весь мир облетела, оглядела страны заморские… Любо ли тебе теперь, успокоилась ли твоя душенька, утихло ли сердце беспокойное?
– Нассан! Нассан! – говорит царевна ему. – Как отрадно нести помощь неимущим и страждущим. Не все ли люди друзья, родные, дети земли. Не ко всем ли из них тянет наше сердце и наша душа?
– Нанджана! – вскричал Нассан и тихо склонился, упал к ее ногам. – Я также твой немощный брат. У меня болит сердце, болит душа… Сжалься надо мной, звезда моя сердобольная!..
– Нассан! Нассан! – вскричала она. – Друг мой, брат мой!.. Дай мне опомниться, успокоиться… Я, кажется, теперь, только теперь начинаю жить и думать… Смотри, уже поздняя ночь на дворе. Иди! спи… завтра, завтра!
– Нанджана! Нет мне покоя… одно слово! Одно только слово доброе и милостивое… и я буду спокоен!
– Завтра! завтра, Нассан. Не дают слова темным вечером.
И она протянула ему ручку свою маленькую, и Нассан покрыл ее поцелуями. С грустным вздохом встал и ушел он к себе, ни разу не обернувшись на звезду его ненаглядную.
Пошла Нанджана в свою опочивальню. Ждут ее там прислужницы, приспешницы. Раздели, уложили… И мамка-кормилица тут же вертится, тараторит, юлит.
Отпустила всех Нанджана. Со всеми простилась. Покойно ее сердце… Бьется так тихо, радостно, доброму делу радуется. И прилегла на подушки, тихо-тихо задремала она.
И вдруг сквозь сон слышит она, зовет ее чей-то голос, не громкий, но твердый, голос повелительный.
– Кто ты? – спрашивает в ужасе Нанджана, и ей кажется, что этот голос должен быть страшного злого дива.
– Не бойся, Нанджана, – говорит голос, – я пери Альбара и я послана известить тебя о многом. Идем!
И точно сквозь дымку сна чуть видит Нанджана при тусклом свете ночной ароматной лампы какой-то прекрасный, чуть-чуть светящийся призрак стоит перед ней.
Потянулась к нему Нанджана и, сама не знает как, отделилась от постели, а призрак взял ее за руку; вместе с ним они понеслись, полетели в теплом ароматном воздухе южной прекрасной ночи.
Летят они над спящими садами, летят на край города, где стоит большой дом свояка мамки-кормилицы, и в этом доме идет шум и спор, и сама мамка-кормилица тут присутствует. Идет шум и спор, дележ великий. Спорят, делятся все сродники и свойственники мамки-кормилицы, делят то, что надавала им Нанджана, и всех больше спорит Абенбарбулла, кричит, кулаками стучит, руками размахивает; спорит, кричит, что все должны дать ему по две золотых монеты, так как из всей родни он всех старше и ему первому дала царица горсть серебра.
Побледнела Нанджана, задрожала вся. Хочет она сказать мамке-кормилице:
– Так-то ты, дорогая моя, надула, обманула меня. Ты, которой я с детства так во всем слепо, любовно верила и доверяла себя.
Но ничего не могла сказать она. Только сердце в ней все перевернулось, только вся она залилась слезами горючими; а пери Альбара тихо-тихо притянула ее к себе, обняла, и вдруг очутилась опять Нанджана на постели своей. Сидит, обхватила руками колени свои и горько плачет, разливается… То гнев у ней загорится, сердце зажжется, и хочет она лютой казнью казнить мамку и всех ее сродников; то отхлынет гнев и злоба от сердца, и горько ей, горько станет на людскую неправду, ложь и обман.
До бела утра не может она сном забыться, заснуть. Забелел день-деньской, показалась заря. Накинула она кружевной халат, всунула ножки в серебряные туфельки, все бриллиантами усыпанные, умылась в фонтане водицей ключевою и вышла в роскошный сад. А в саду ходит царевич Нассан, угрюмый, задумчивый, и все думает думу тяжкую: чем пленить сердце холодной красавицы, царицы Бирмиджанской земли.
Вышла к нему царевна хмурая, грустная; все сердце в ней горем тяжелым сжато, наполнено. В нем слезы стоят, давят грудь белую.
