Богом. Но разум нам дан совсем не для этого. Мы призваны искать полноту Бога в творении, используя для этого не Бога, а собственные мозги.
Космологи довольно часто говорят о «разуме Бога». При этом в большинстве случаев имеется в виду, скорее всего, та идеальная математическая структура Платона, из которой рождается наш «мир теней». Такое представление дает нам единую теорию, понимание всех физических законов и условий, в которых они действуют. Но дает ли оно нам возможность понять жизнь, самих себя, наше будущее? Космологи, кажется, не связывают с понятием «разум Бога» никакой преднамеренности. Но можно ли без этого допущения понять жизнь и ее будущее? Боюсь, этот вопрос выходит далеко за пределы того, что обычный ученый назовет рациональным подходом к вопросам о мире, в котором мы живем.
С энтузиазмом рассуждая о «теории всего» и «разуме Бога», ученые неизбежно пытаются исчислить то, что исчислению не подлежит: самоотверженность, милосердие, гармонию и тому подобное. Можно поверить алгеброй гамму, но красоту ноктюрна Моцарта не выразишь в цифрах и формулах. Это, разумеется, не унижает ни науки, ни других путей познания. Просто у каждой дисциплины свой круг возможностей. Вот почему нашему знанию необходима целостность. Разумеется, между наукой и богословием всегда будет чувствоваться напряжение, связанное с трансцендентальным (вне–рассудочным) характером последнего; однако, судя по платоническим поискам «божественного разума» среди ученых– космологов, само это напряжение может стать источником очень продуктивного диалога.
В то же время необходимо беречься серьезного искушения — чрезмерного упрощения этого диалога. В культуре научной космологии Бог выступает прежде всего (если не исключительно) как объяснение, а не как личность. Бог — идеальная математическая структура, теория всего. Бог — это Разум. Однако верующему нельзя забывать, что Бог есть нечто большее и самооткровение Бога во времени не просто передача информации. Даже открыв «разум Бога», мы не обязательно найдем Бога. Сама природа нашего существования в развивающейся вселенной и нашей неспособности полностью ее понять, несмотря на все успехи нашей космологии, возможно, свидетельствует о том, что в этом мире Бог стремится сообщить нам нечто гораздо большее, чем информация. Если мы действительно ищем единства и целостности знания, то, взглянув на наш путь, не можем не заметить его сложную динамику: динамику, влекущую нас от познания через его неполноту к изумлению, а затем — к любви.
Второе мое замечание, касающееся богословских размышлений о далеком будущем, следующее. Научная картина вселенной имеет дело с вопросом о происхождении, о том,
В–третьих, раз уж мы открываем Библию, эту шкатулку Пандоры, позвольте мне немного задержаться на этой теме. Библия — это собрание писаний разных авторов, относящихся к различным эпохам и многообразным литературным жанрам. Поэтому разумнее всего говорить не о Библии в целом, а об отдельных ее книгах, даже о частях книг. Понятно, например, что авторы Книги Бытия ставили себе задачу вселить в читателей религиозную веру, преданность Богу Авраама, Исаака и Иакова, а не сообщать научные сведения о вселенной. Научных данных в Книге Бытия просто нет. В иудео–христианской традиции религиозная вера коренится в событиях, произошедших за две тысячи лет до Христа, — в жизни пророка Авраама. А современная наука вступает в жизнь, самое ранее, в XVI?XVII столетиях; она развивается, грубо говоря, от Галилея и затем — через многих других — к Ньютону с открытием закона всемирного тяготения, дифференциального исчисления и т. д. Современная наука, обращающаяся сейчас к религии, возникла много позже, чем религия, к которой она обращается. Приходится признать: религиозная традиция имеет гораздо более длинную историю и в каком?то смысле «богатое прошлое», которого современная наука лишена.
Вот пример такого «богатства». В библейском рассказе о творении, приведенном в Книге Бытия, подчеркивается реакция Бога после каждого акта творения: «И увидел Он, что это хорошо». Однако еврейское слово, обычно переводимое как «хорошо», имеет сильную коннотацию эстетической привлекательности, так что эту фразу можно без искажения оригинала перевести: «И увидел Он, что это прекрасно». Таким образом, каждый творческий акт Бога становится источником красоты, а поскольку всякое человеческое творение (например, создание новой научной теории) участвует в творении Божьем, то оно также оказывается источником красоты.
Изучение Ветхого Завета показывает, что с понятием вселенной у еврейского народа изначально связывались представления о хвале Богу, избравшему их и освободившему их из рабства. Об этом свидетельствуют псалмы, написанные в основном задолго до Книги Бытия: «Горы и долины скачут от радости, хваля Господа»; «Небеса проповедают славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь». Если эти стороны вселенной предназначены для хвалы Господу, следовательно, они хороши и красивы. Созерцая их благостность и красоту, избранный народ Божий понимал, что они должны исходить от Бога, — так в Книге Бытия появился рассказ, согласно которому каждый день творения Бог оканчивает утверждением, что все созданное им хорошо (прекрасно). Таким образом, Книга Бытия повествует не столько о вселенной и ее возникновении, сколько о Боге.
И прежде всего — она ничего не сообщает о возникновении тварного мира. Она говорит о красоте тварного мира и источнике этой красоты — Боге. Вселенная воспевает хвалу Богу, ибо она прекрасна; она прекрасна, потому что ее создал Бог. В этих простых утверждениях можно даже проследить корни современной западной науки. Красота вселенной приглашает нас к тому, чтобы узнать о ней больше, и этот поиск знаний позволяет нам обнаружить в ней внутреннюю рациональность. В этом свете и нужно рассматривать отдаленное будущее вселенной.
В Книге Бытия содержатся два имплицитных утверждения, отделяющих веру еврейского народа от веры его предков–хананеян, на мифы которых он опирался. Во–первых, Бог один, и нет иных богов; нет никакой борьбы между Богом и какой?либо равной Ему, пусть даже злой, силой. Во–вторых, все остальное — не Бог, но получило свою красоту от Бога. Он создал все и назвал это все прекрасным. Очень важно отметить, что сотворенные вещи прекрасны, прежде всего потому, что так говорит Бог: только впоследствии, при созерцании и размышлении, они становятся понятны, в них обнаруживается рациональная структура. Вот почему мы можем собираться вместе и обсуждать вселенную далекого будущего. Будущее вечно влечет нас вперед, к тому, что мы понимаем как бесконечный путь познания. Перед красотой невозможно устоять: красота властно призывает нас к пониманию.
Очень жаль, что, по крайней мере, в Америке, слово «креационизм» приобрело значение фундаменталистского, буквального, научного истолкования Книги Бытия. Иудео–христианская вера — вера вполне креационистская, но совершенно в ином смысле. Она укоренена в убеждении, что все зависит от Бога, точнее, что все есть дар Божий. Вселенная — не Бог, но и не может существовать независимо от Бога. Иудео–христианская вера отрицает и пантеизм, и натурализм.
Наконец, если мы сопоставим наши научные знания о происхождении мира с религиозной верой в Бога–Творца в описанном выше смысле — каков будет результат? Я думаю, что даже самые подробные научные данные о происхождении мира ничего не скажут нам о том, существует ли Бог. Однако если я верю, что Бог существует, они могут поведать мне о Нем много нового. Поясню свою мысль.
Возьмем два противоположных научных взгляда на эволюцию: мнение Стивена Гулда (Gould) об эпизодическом, полностью случайном и, следовательно, необратимом характере эволюционного процесса — и концепцию конвергентной эволюции Кристиана де Дюва (de Duve), в которой сложное взаимодействие случайности, необходимости и возможности неизбежно ведет к появлению жизни и разума. В каждом случае наука утверждает автономию и самодостаточность естественного процесса в естественном мире, так что обращение к Богу для того, чтобы объяснить происхождение всего существующего, просто не требуется. Случайность в природе не исключает Бога, а необходимость в природе Его не требует. В обоих случаях мы вполне можем без Него обойтись.
В заключение добавлю: мне кажется, один из важнейших элементов мудрости — это спокойная открытость любому человеческому опыту. Мы, ученые, обычно предстаем перед миром, как люди, движимые
