ли они ее. Большинство из них отвечали любезно, видя, что он трезвый, здравомыслящий мужчина, к тому же у некоторых из них были свои дочери.
Был час ночи, когда он добрался до собственной двери, измученный, отчаявшийся и убитый горем. Когда он повернул ключ в замке, его сердце замерло, ведь он понимал, что не спит и не видит сны. Он в самом деле слышал мелкие шажки, семенящие по дому через коридор к нему навстречу. Но он был слишком опечален, чтобы испугаться еще сильнее, и страдал от постоянной тупой боли в сердце, проходившей через все тело при каждом ударе пульса. Он грустно вошел вовнутрь, в темноте повесил шляпу, нашел спички и подсвечник на своем месте в углу чулана.
Мистер Пюклер был настолько изнурен и истощен, что сел на стул перед рабочим столом и почти потерял сознание; его лицо упало на сложенные руки. Рядом во все еще теплом воздухе ровно горела одинокая свеча со слабым огоньком.
— Эльза! Эльза! — стонал он над своими желтыми кулаками. Это было все, что он мог сказать, но и это не принесло никакого облегчения. Само звучание ее имени, наоборот, отдавалось новой острой болью, пронзающей его уши, голову и саму душу. Всякий раз, повторяя имя дочери, он подразумевал, что маленькая Эльза умерла где-то на темных улицах Лондона.
Ему было так ужасно больно, что он не почувствовал, как что-то осторожно потянуло полы его старого пальто, так осторожно, что это было похоже на покусывание крохотной мыши. Заметь он это, ему могло показаться, что это действительно была мышь.
— Эльза! Эльза! — вздыхал он над своими руками. Затем прохладное дыхание всколыхнуло его тонкие волосы, и слабый огонек единственной свечи уменьшился почти до искры, не мерцая, как если бы его хотели потушить дуновением, а лишь уменьшился, будто ослаб. Мистер Пюклер почувствовал, как его руки напряглись от испуга. Затем он услышал слабый шуршащий звук, будто крохотная шелковая ткань развевалась от дуновения легкого ветерка. Он сидел прямо, замерев в испуге, когда тихий деревянный голос заговорил в тишине:
— Па-па, — сказал он с паузой между слогами.
Мистер Пюклер вскочил одним прыжком. Его стул с сокрушительным звуком повалился назад на деревянный пол. Свеча уже почти догорела.
Говорил голос куклы Нины. Он бы узнал его среди голосов сотни других кукол, но теперь в нем было что-то еще — слабый людской оттенок, жалостный плач, клич о помощи, вопль раненого ребенка.
Мистер Пюклер стоял замерший и окоченевший, он попытался осмотреться, но сначала не смог, так как ему казалось, будто он заморожен с головы до ног.
Он сделал огромное усилие и поднес руки к вискам, чтобы повернуть голову, как он проделывал это с куклами. Свеча горела так слабо, что могла совсем потухнуть. Комната поначалу казалась совершенно темной, но затем он что-то разглядел. Он бы не поверил, что его было можно испугать сильнее прежнего, но это случилось. Его колени дрожали оттого, что он увидел Нину, куклу, стоящую посреди комнаты. Она сияла слабым призрачным светом. Ее прекрасные стеклянные карие глаза устремились на него. И совсем тонкая линия поперек ее лица от поломки, из-за которой он ее чинил, сияла, будто вычерченная в свете ясного белого пламени.
Но в ее глазах было что-то еще, что-то людское, будто принадлежавшее Эльзе, но на него смотрела лишь кукла, а не Эльза. Тем не менее, в ней было достаточно от Эльзы, чтобы вернуть всю его боль и позволить забыть о страхе.
— Эльза! Моя малышка Эльза! — громко вскрикнул он.
Маленький призрак шевельнулся. Рука куклы твердым механическим движением медленно поднялась и опустилась.
— Па-па! — сказала она.
На этот раз показалось, что оттенок голоса Эльзы был еще сильнее среди деревянных звуков, отчетливо достигавших его слуха, но все еще она была так далека. Эльза звала его, он был в этом уверен.
Его лицо было совершенно белым во мраке, но колени больше не тряслись. Он чувствовал, что страх ослабевал.
— Да, малыш! Но где? Где? — спрашивал он. — Где же ты, Эльза?
— Па-па!
Слоги погасли в тихой комнате. Послышался тихий шелест шелка, стеклянные карие глаза медленно отвернулись, и мистер Пюклер услышал постукивание мелких ножек в бронзовых детских башмачках, когда фигурка пробежала к самой двери. Свеча вновь разгорелась. Комната наполнилась светом, он был один.
Мистер Пюклер отвел руку от глаз и огляделся вокруг. Он видел все довольно четко, и ему показалось, что он, должно быть, увидел сон, однако он стоял, а не сидел, будто только что проснувшись. Свеча теперь ярко горела. На полке рядком лежали куклы для ремонта, подняв носки кверху. Третья потеряла правый палец, и Эльза делала новый.
Он знал это. Он, несомненно, сейчас не спал. И он не спал, когда вернулся после безуспешных поисков и слышал шаги куклы, бегущей к двери. Он не засыпал на стуле. Как он мог уснуть, когда разрывалось сердце? Все это время он не спал.
Он успокоился, поставил на ноги упавший стул и еще раз очень твердо назвал себя глупым стариком. Ему следовало быть на улице, искать своего ребенка, задавать вопросы, справляться в полицейских участках или больницах, куда сообщают обо всех происшествиях, как только о них становится известно.
— Па-па!
Тоскливый, причитающий, жалостный, тихий безжизненный плач донесся из прохода за дверью. Мистер Пюклер мгновение стоял как вкопанный с ошеломленным лицом. Секундой позже его рука оказалась на засове. Затем он вышел в проход, из открытой двери позади него заструился свет.
В дальнем конце он увидел маленького призрака, ясно сияющего в тени. Правая рука словно манила его к себе, вновь поднявшись и опустившись. Он сразу понял, что тот пришел не испугать, а вести его. Когда призрак исчез, он смело подошел к двери, зная, что тот стоит на улице снаружи и ждет его. Он забыл, что был изнурен и ничего не съел на ужин, пройдя много миль, но внезапная надежда расплылась в нем, как золотой поток жизни.
И действительно, на углу переулка, на углу улицы, в Белгрейв-сквер он видел маленького призрака, мелькающего перед ним. Местами он был лишь тенью, там, где было иное освещение, когда яркий свет фонарей делал бледно-зеленым блеск его шелкового платья матушки Хаббард; но иногда, где улицы были темными и тихими, вся фигурка с желтыми кудрями и розовой шеей ярко сверкала. Казалось, он бежит рысью, как маленький ребенок. Мистер Пюклер едва мог расслышать шлепанье бронзовых детских башмачков по тротуару, по которому он бежал. Он двигался так быстро, что ему еле удавалось поспевать за ним, мчась со шляпой на затылке и развеваемыми ночным ветерком тонкими волосами; очки в роговой оправе плотно сидели на его широком носу.
Он уходил дальше и дальше, потеряв всякое представление о том, где находился. Но это даже не волновало его, потому что он знал, что идет верным путем. Наконец он оказался на широкой тихой улице перед большой, неприметного вида дверью с двумя фонарями по каждой ее стороне и гладким латунным звонком, ручку которого он и потянул.
Как только дверь открылась, в ярком свете сверкнуло бледно-зеленое маленькое шелковое платье, и снова до его ушей донесся тихий плач, менее жалостный, более тоскливый.
— Па-па!
Тень вдруг прояснилась, и из яркого сияния к нему счастливо обратились прекрасные карие глаза, а розовый ротик улыбался так божественно, что призрачная кукла выглядела почти как маленький ангелочек.
— Маленькую девочку привезли чуть позже десяти часов, — произнес тихий голос швейцара в больнице. — Наверное, они подумали, что ее просто оглушили. Она прижимала к себе большую коричневую коробку, и они не могли вытащить ее из рук девочки. У нее была длинная коса из каштановых волос, они свисали, когда ее несли.
— Это моя крошка, — сказал мистер Пюклер, но расслышать собственный голос он смог с трудом.
