Почему они заинтересовались голубятней? Наверное, уже успели переловить в поселке всех кур и гусей… Приставная лесенка лежала у опорного столба в траве, один из фашистов сначала недоверчиво ощупал перекладины ногой, потом поднял лесенку и приставил к голубятне.
Машенька встряхнула за плечо дядю и, приложив палец к губам, указала глазами на дверцу. Дядя не двинулся с места; широко открыв глаза, он прислушивался к голосам. Пожалуй, впервые в жизни она видела таким суровым, словно окаменевшим, его лицо, такими холодными — глаза. Движением бесшумным и мягким он вытащил из-за голенища нож.
Солдат стал подниматься по лесенке, ступил на первую перекладину, на вторую, на третью и уже протянул было руки, чтобы взяться за край дощатого помоста под будкой, но перекладина хрустнула и обломилась, и немец неловко спрыгнул на землю. Два других громко засмеялись, и все они направились к сараю.
— Кажется, пронесло, — сказала Машенька, оборачиваясь. — Хорошо, дядя, что ты подарил соседям голубей. Окажись на будке голуби, эти гости обязательно сюда взобрались бы.
Глаза дяди были по-прежнему холодны и пусты; порывисто переводя дыхание, он осторожно спрятал за голенище нож.
Они не выходили из голубятни еще долгие сутки. В поселок всё прибывали вражеские войска. Громыхали танки, надрывно ревели тягачи, волоча пушки и прицепы с боеприпасами, иногда мелькали запыленные легковые машины.
Домик Боровиченко вскоре был набит фашистами до отказа. Те, что не поместились в домике, заняли сарай, а другие поставили во дворе палатку. Здесь же остановилась и солдатская кухня, и три повара сразу принялись за стряпню.
Шум и крики у котла не затихали ни на минуту: солдаты тащили к своей кухне свиную тушу, живую птицу, какие-то мешки.
Машенька с удивлением наблюдала за беспокойной, горластой оравой. Было похоже, что эти люди никогда не ели досыта; они хватали огромные дымящиеся куски свинины и, сидя на земле, жадно пожирали ее, облизывая пальцы.
Было противно смотреть на этих жующих людей, ссорящихся, обозленных; в них как будто исчезли человеческие черты и осталась только свирепая жадность к пище.
Утром следующего дня Маша заметила во дворе двух пожилых женщин. Одну из них она узнала — это была тетя Марфа, уборщица школы. Значит, кое-кто остался, угнали не всех. Да это и понятно: ведь фашистам нужны рабочие руки. Женщины носили от колодца на кухню воду и на свободном местечке возле сарая кололи дрова. Солдаты покрикивали на них и смеялись, и, когда женщины носили тяжелые колоды, никто им не помогал.
Теперь Машенька знала, что нужно делать. Из голубятни многое видно, однако далеко не все. Ей нужно было обойти поселок, заметить, где расположены батареи фашистов, где находится их штаб, склады, автомашины, где они роют окопы и строят блиндажи.
Дядя не отговаривал Машеньку: он понимал, что в разведке без риска не обойтись. Он молча прислонил ее голову к груди, и, когда поцеловал в лоб, она ощутила, как дрогнули его губы.
Улучив минуту, когда на дворе не было солдатни, Машенька спрыгнула с голубятни и подошла к тете Марфе. Женщина испуганно всплеснула руками и быстро оглянулась по сторонам.
— Ты не ушла с нашими?.. Бедная девочка, куда же спрятать тебя?
— А прятать и не нужно, — спокойно сказала Машенька. — Вы скажете им, что я ваша дочка и пришла помогать.
Женщина внимательно заглянула ей в глаза:
— Понимаю, девочка, без расспросов. Ржа железо ест, а печаль сердце. Только что же нам руки опускать? Старые, умные люди говорят: прилетел гусь на Русь — погостит да улетит. Ладно, будешь моей дочкой.
Она достала из кармана фартука пирожок, подала Машеньке.
— Ешь, да чтоб эти дьяволы не заметили.
…Никто из немцев не обратил на Машеньку внимания: ей невольно думалось, что они уж очень заняты то обедом, то ужином, то завтраком. Машенька почистила картошку, принесла из колодца воды, а потом взяла корзинку и пошла на огороды собирать укроп…
Это поручение повара было очень кстати. Она хорошо заметила артиллерийские позиции врага, свежевырытые ходы сообщения за поселком, огромные скопища машин в отлогом овраге, где солдаты выгружали какие-то ящики.
В доме, где помещался поселковый Совет, гитлеровцы открыли госпиталь: через распахнутые окна в переулок доносились стоны раненых. По-видимому, раненых было много, так как и во дворе и в садике при Совете белели палатки и суетились люди в больничных халатах, наверное санитары.
Если не считать сгоревшей школы, поселок почти не изменился; был он только необычно загрязнен, забросан рваной бумагой и какими-то лохмотьями, да за окраиной, на косогоре, выстроились рядами свежие кресты с касками на верхушках.
Машенька насчитала пятьдесят крестов, но сбилась со счета — сколько зарыто здесь фашистов, она не могла определить.
Ее внимание привлекли знаки на машинах, на пушках, на погонах солдат и офицеров. Быть может, она слишком внимательно разглядывала эти знаки — четыре раза в течение дня ее останавливали на огородах, строго допрашивая, кто она и почему здесь находится.
Она показывала ведро, полное укропа, и, вспомнив немецкие слова, говорила, стараясь казаться спокойной:
— Дейтч зольдатен… кюхе!..
Вражеский патруль был недоверчив и сопровождал ее до самой кухни, а здесь выручала тетя Марфа — она уже осмелела и даже покрикивала на солдат:
— Это же прямо наказание: сами послали девочку за укропом, а шагу ступить не дают!..
Ни на минуту Машенька не забывала о дяде: что переживал он там, в своем неожиданном заключении, как волновался за нее! Она уже хорошо запомнила, где немцы рыли окопы, где устанавливали орудия, где возводили укрепления. Прислушиваясь к болтовне солдат, узнала, что все они принадлежат 29 -му армейскому корпусу, который готовился к броску на Киев… Какого именно числа гитлеровцы решили штурмовать город, узнать ей не удалось, однако по всем признакам операция намечалась на ближайшее время.
В ночь с 9 на 10 августа Машенька выскользнула из шалаша, в котором ночевала вместе с тетей Марфой, и осторожно прокралась по саду к голубятне. Она постучала щепкой по столбу и, заметив, как дрогнула дверца, подставила лесенку. Дверца распахнулась, и дядя неслышно, словно совсем невесомый, спустился на землю.
Где-то близко, за домом, разговаривали патрульные солдаты. Они дежурили чуть ли не у каждых ворот.
Машенька и дядя юркнули в кусты смородины, присели, прислушались, осмотрелись. Из сада доносился звучный храп — это под яблоней на раскладушке спал здоровяк повар. Машенька знала, где он спит, и повела дядю в обход яблони. Они миновали сад и вышли за поселок. Отсюда начинался неглубокий овражек, а впереди, за дорогой, темнел густой лес… Самым трудным было пересечь дорогу: она проходила по открытому месту, а через овражек был перекинут бревенчатый мостик. Дядя еще издали заметил на мосту двух охранников. Проползти незамеченными в трех шагах от них было невозможно, и единственное, что оставалось, — ждать. Они сами не знали, чего ждут: эти двое солдат уселись на мостике будто навечно. Впервые в те минуты Машенька подумала, что терпение так же важно на войне, как и смелость. Торопливо рассказывая мне теперь о пережитом, черноглазая Машенька повторяла убежденно:
— Нет, вы не представляете, товарищ полковник, что это за пытка — ждать своей судьбы в трех шагах от врага… Нет, вы не представляете! Сидят и сидят, будто гвоздями прибитые, а нас невыносимо жалят и жалят комары! И нельзя пошевелиться, руку нельзя поднять: ведь самая малая неосторожность — и заметят. Ну хорошо, что появились машины. Целая колонна автомашин. Солдаты сошли с мостика, и мы пробрались под него. Дальше было легче: начался кустарник, а те минуты, когда мы лежали перед мостом… нет, вы не представляете, что это за минуты!
