– И то, видно, боюсь, а то бы смирил тебя при всем честном народе, – говорит купец и машет кучеру, чтобы отъезжал.
По Тверской усиленное движение. Одиночки, тройки, пары наперегонки стремятся за заставу. Какой-то щеголек на иноходце уже сшиб с ног переходившего улицу старичка и погнал дальше. Однако старик сам поднялся. Только бранится, отряхая снег. В пошевнях двое с медно-красными лицами, очевидно коммерсанты, хохочут на всю улицу и придерживают, чтобы не выпала, очень пьяную даму. Тройка несется вскачь; ямщик дико орет: «Поди! Поди!».
Многие падают.
Две старушонки-салопницы остановились на панели и боятся переходить. У одной – лукошко с грязным кочном капусты, у другой – тавлинка с табаком.
– Лукерьюшка! Нюхни-ка зеленчаку и, благословясь, перейдем.
– Нюхнуть можно. Только вот, Агафьюшка, на переход не решаюсь. А вдруг наедет их степенство! После блинов прут они, выпуча глаза. Страсть!
– И, что ты, ничего. Не всегда же насмерть.
– А если ногу оторвут?
– Бога бы благодарила, кабы мне только ногу повредили. Перво-наперво, с него, членовредителя, аблакат деньгу взыщет. Не совсем же ирод и аблакат-то: даст и мне со взысканного малость. Потом безногую в богадельню примут. Казенный кусок хлеба тоже вещь недурная. Ноги стоит.
– Не говори так-то, Лукерьюшка! В каку богадельню еще попадешь. В иной такие строгости, что и другую ногу отдашь, только бы выпустили.
– Кофию по праздникам нет?
– Хуже. Смотритель нашу сестру дует.
– За что?
– За волосья. За что случится. Одначе, мать моя, надо переходить. Всех масленичных катальщиков не переждешь. Ишь, их сколько! Подсыпает и подсыпает. Гляди, милая, самого городового подмяли...
В ресторане у «Яра», в большом зале, тьма народу. Все столики заняты компаниями с дамами и холостежью. Первые больше едят, вторые – больше пьют. Блины истребляются с превеликим азартом. В глубине нечто вроде сцены, и на ней десятка два девиц в белых вышитых блестками платьях что-то поют. За шумом и звоном посуды ничего нельзя разобрать. Чиновничек со шляпою, надвинутою на самые глаза, на колеблющихся жердеобразных ножках, неистово аплодирует. Ему шикают. Противу сцены на стульях сидят зрители. В первом ряду задремал трехобхватный купчина и похрапывает.
– Сила Терентич, проснись, неловко, – будит его сосед, худощавый, с козлиной бородкой, в розовом галстуке.
– А что? Платить по счету? Сичас.
– Да нет. Петь будут эти самые венгерки, а ты храпишь.
– Что же, что храплю. Выходит вроде как бы аккомпанемента.
– Соседи обижаются.
– А мне очень надо!
Хор строится полукругом. Мужчины по флангам. Молоденькие и покрасивее – в центре.
– На каком евто они диалехте поют? – спрашивает трехобхватный.
– Не разберешь. Как будто по-русски, а не поймешь.
– Это они на блиняном, масленичном диалехте поют, – замечает кто-то.
– Верно, – одобряет толстый и кричит: – Стой-ка-сь, Сеня! Я к ним перелезу. Слышнее будет. Авось пойму!
Купец карабкается на эстраду. Ему шикают. Он бранится.
– Шагай, что ли, – кричит товарищу.
– Да нельзя на эстрадину эту. Сичас и выведут.
– Эко-сь сморозил. Да кто меня выведет, если я деньги плачу?
Начинается суматоха. Подбегают лакеи, является распорядитель. Хоровые певицы ломают строй и перестают петь. Одни, столпившись в углу, хохочут; другие заводят со зрителями переговоры. Еще несколько человек влезает на эстраду. Слышна крупная брань. Кого-то бьют. Во входных дверях появляется околоточный...
Близится к полуночи. Вся улица у ресторана заставлена экипажами. Кучера пьяны и не слышат вызовов. Пьяненькие бродят по снегу. Отыскивая своих автомедонов, ругаются и поминутно ослабевают. В отдельных кабинетах, что называется, дым коромыслом стоит. В главной зале – вавилон. Один пьяный, шатаясь, бродит и поливает пол шампанским, чтобы, значит, не было пыли. Другой выкатил глаза и ревет:
– Расшибу!
С шумом отворяется входная дверь, врывается толстая дама и, окинув взором залу, спрашивает швейцара:
– Муж мой здесь?
– Не могим знать. Мужьев тут много. Кто такой ваш супруг?
– Известно кто – купец. Такой кряжистый, борода с проседью, голова лысая. Второй день, как запропал.
– Много здесь лысых и с проседью. Извольте сами смотреть.
– Тут нет. А в отдельных кабинетах?
– Туда не впустят. Кабы вы вот знали, в котором ваш супруг, так хоша и трудно, можно пройти.
– Голубчик, – упрашивает купчиха официанта, сунув ему рубль в лапу. – Проводи ты меня в коридор, куда выходят эти самые кабинеты. Мой, как напьется, всегда орет. Я его сичас по голосу, а все же узнаю...»
Неотъемлемой принадлежностью Масленицы были «гуляния» – в Манеже и на открытом воздухе: близ Новодевичьего монастыря и возле Пресненских прудов. По свидетельству корреспондента «Русского слова», в Манеже собиралась простая публика, «которая из года привыкла считать посещение устраиваемых здесь гуляний чем-то вроде обязательной повинности». Развлекали ее «неизбежные куплетисты, гармонисты, хоры» и дрессированные звери В. Дурова.
Гвоздем программы было какое-нибудь театрализованное представление. Например, в начале XX века, во время Англобурской войны, бешеной популярностью у зрителей пользовалась «пьеса» с изображением боевых действий. Под громовые крики публики «буры» пускали под откос блиндированный поезд[16] и, переходя в штыковую атаку, громили англичан.
Гуляния «под Девичьим» сто лет назад уже не отличались столь грандиозным размахом, как это, скажем, было изображено в «Сибирском цирюльнике». В 1910 году, по свидетельству одного из репортеров, среди развалин закрытых, но не снесенных балаганов, к услугам публики были лишь парочка каруселей, «французские» горы и три действовавших балагана. В одном располагался «электротеатр» (кинематограф). В другом «почтеннейшей публике» предлагался «дивертисмент» с участием потрепанных «этуалей» и «хором песенников из портерных со зловещими лицами». Зрители галерки платили за возможность насладиться балаганным «искусством» по гривеннику, первые ряды шли по полтиннику.
В третьем балагане показывали движущуюся картину «Севастопольская оборона»: на фоне намалеванной на холсте панорамы города демонстраторы тянули на веревках «два подобия самоваров», которые, достигнув середины «бухты», раскалывались и «утягивались» на дно. По всей видимости, это должно было изображать затопление кораблей Черноморского флота.
Спустя год в описании газеты «Раннее утро» «гуляния» на Девичьем поле и Пресне выглядели следующим образом:
«Переполненные вагоны трамваев подвозят все новые и новые „партии“ масленично настроенной публики. Шум, гам, свист. Специфическое „галдение“ подгулявшей толпы.
На первом плане, конечно, карусели. Гармонисты залихватски ожаривают марши. А деревянные кони с
