собой роль теоретика партии в новых условиях. Характерно, что при этом Зиновьев дистанцируется от теории «перманентной революции» Троцкого, не имеющей, по его словам, ничего общего с ленинизмом. Бухарин же выдвигает свой контртезис о стабилизации капитализма, а затем пишет работу «О характере нашей революции и о возможности победоносного социалистического строительства в СССР». Сталин демонстративно показывает партии, с кем он — в 1925 году под редакцией Г.И. Бройдо выходит сборник «Октябрь», объединяющий избранные статьи В.И. Ленина, Н.И. Бухарина и И.В. Сталина. Затем Сталин так же демонстративно порывает с Зиновьевым и Каменевым. Конечно же, теоретические разногласия во многом были надуманными. Вместо анализа реальной ситуации в стране и мире, эти люди пытались отстоять свою политическую линию, доказывая при этом, что именно они — более верные ленинцы, чем их оппоненты. Поэтому дискуссия носила скорее схоластический характер. В 1925 году идет почти ничем не прикрытая борьба за лидерство в партии.
Сталин сыграл на двух проблемах: проблеме единства партии (апеллируя к Ленину) и проблеме «термидора», т. е. буржуазного перерождения партии. Зиновьев и Каменев обеспечили себе пулю в затылок (по образному выражению Б. Бажанова) не только тогда, когда не дали на XIII съезде партии, вопреки ленинскому «завещанию», снять Сталина с поста Генсека, но и когда осуществили два массовых т. н. «ленинских» призыва в партию в 1924 и 1925 годах, придав партии откровенно люмпен-пролетарский характер. Остатки большевистской партии растворились в этой люмпенской массе, уже полностью подчиненной партийному аппарату. И даже наивная проповедь философии равенства, обращенная к люмпен-пролетариату (см. работу Г. Зиновьева «Философия эпохи») вряд ли могла увеличить «теоретический вес» Зиновьева, точно так же, как и работы Бухарина, отражавшие сиюминутную конъюнктуру расклада социально-экономических сил, а затем обеспечившие и ему столь же гарантированный печальный конец. Новой люмпенизированной партии и ее аппарату меньше всего нужны были интеллектуалы и теоретики, ей нужна была власть (каждому — свой кусочек власти) и вождь, гарантирующий сохранение этой власти. Политика Сталина гарантировала сохранение «пролетарского государства и советской власти» в ситуации спада мирового революционного движения. Что бы ни происходило в мире — СССР будет жить. И именно такая политика более всего устраивала партийный аппарат, получивший реальную власть. В то время этот аппарат, все более и более рекрутируемый из люмпенов, и помыслить не мог о том, что эту власть можно разменять на собственность и большие деньги. Слишком была велика инерция революции. Слишком велико было влияние догмы. Слишком много было в этом аппарате людей, прошедших школу «военного коммунизма», прошедших через гражданскую войну. Российский люмпен 1920-х годов был антибуржуазен по своей сути, и это была самая надежная защита от буржуазного перерождения. Жажда абсолютной власти не мешала и самому Сталину сохранять революционное (хотя и крайне своеобразное) мировоззрение. Партийный аппарат был подчинен жесткой дисциплине и находился под бдительным присмотром ОГПУ. Поэтому проблема термидорианского перерождения партии в тот момент была снята. Можно даже сказать, что она в той исторической ситуации в известной мере была надуманной. Но с большевизмом было покончено. А это означало, что будущее таит в себе неисповедимые возможности и пути. Так начиналась эпоха «державного коммунизма».
Заключение
В 1996 году в Институте философии РАН под редакцией Б.В. Богданова вышла книга «Был ли у России выбор?», посвященная анализу теоретических взглядов Н.И. Бухарина и В.М. Чернова. В этой книге утверждалось, что в середине 1920-х годов произошел процесс «самообновления» большевизма, связанный с курсом на модернизацию России. Во вступительной статье Б.В. Богданов утверждал: «Большевизм не просто возглавляет этот процесс обновления и модернизации России, но и ставит задачей придать ему новое историческое качество. Это обновление предполагается как одновременное решение еще одной грандиозной задачи — построения социализма, т. е. модернизация мыслится как создание материально- технической и социально-культурной базы для общества социальной справедливости. Этот новый курс большевизма получит название «социализма в отдельно взятой стране». И именно в принятии этого курса, а не в нэпе, рынке и т. п. заключается действительный смысл самообновления большевизма»[465].
Нет смысла доказывать, что этот тезис находится в прямом противоречии со всем тем, о чем говорилось в нашей книге. Никакого «самообновления» большевизма во второй половине 1920-х годов не произошло, был запущен процесс возрождения державных структур при одновременной латентной гражданской войне против крестьянства и крайне волюнтаристски проводимой индустриализации. Большевизм умер, а тот факт, что многие старые большевики до определенного момента были вынуждены участвовать в становлении сталинского «государственного социализма» («державного коммунизма»), являющегося завуалированной и несколько модернизированной формой государственного капитализма, не может сам по себе подтверждать тезис о «самообновлении большевизма». Тем более что сегодня известно о случаях сопротивления достаточно большого числа большевиков проводимой Сталиным политике.
Большевизм, несомненно, был чисто русским феноменальным явлением, появление которого было обусловлено уникальностью социально-политической и экономической ситуации в России на рубеже XIX и XX веков. Большевизм прожил сравнительно короткую жизнь, около двадцати лет, проделав путь от «литературной группы», кружка радикально настроенных революционеров- интеллектуалов внутри российской социал-демократии, через жестко структурированную партию рабочих и революционных интеллигентов с четко очерченными нормами внутрипартийной демократии, к массовой партии, в которой представители «раннего большевизма» составляли уже явное меньшинство. После октябрьского переворота 1917 года, в силу объективных причин, партия большевиков стала основой государственно- административного механизма управления. Но одновременно очень быстро стали меняться ее социальный состав и структура. Такие партии ныне принято называть тоталитарными, однако большевизм умер еще до оформления тоталитарной системы. Социальной базой последней стал люмпен-пролетариат. И никто более не подходил на роль вождя российского люмпен-пролетариата, как Иосиф Сталин. Ибо он сам был люмпеном, плоть от плоти социального дна Российской империи. Но это был люмпен, прошедший суровую школу революционного подполья, и, кроме того, умеющий думать. Хотя сам характер мышления Сталина требует своего строгого анализа.
Еще в 1970-е годы на Западе была опубликована работа Франца Марека, состоявшего какое-то время в австрийской компартии, которая называлась «О складе ума Сталина».
Марек утверждал, что для Сталина характерно манихейское, дуалистическое восприятие мира: «Сталин в своей логике всегда исходил из четко очерченной определенной посылки. Отсюда и неизбежность заключения: или- или, третьего не дано… Или вместе с Советским Союзом против оппозиции, или с оппозицией против Советского Союза. Или построение социализма в одной стране, или же отказ от власти, поскольку те, кто оспаривает возможность построения социализма в одной стране, ставят под сомнение закономерность Октябрьской революции… Никаких промежуточных звеньев или других возможностей, а сами теоретические проблемы допускают лишь возможность ответить — да или нет. Чем сильнее манихейское противопоставление, тем неизбежнее упрощение, схематизация, вульгаризация. Простые фразы, ограниченный словарь, иногда анекдот («пример») или литературный персонаж, живая метафора, но постоянно одно и то же, с постоянно долбящим в одну точку заключением»1. Сталин (не без помощи Бухарина) создал собственную схоластику, парадоксальным образом замешанную на упрощенной до предела гегелевской диалектике: «В основе сталинских упрощений лежит полное отождествление законов общественного развития с законами развития природы. Диалектический материализм — это мировоззрение партии, годное для познания и объяснения всех природных явлений; исторический материализм — это применение диалектического материализма к социальным явлениям и истории». Во всех проявлениях жизни — согласно сталинской логике — содержатся определенные закономерности. Но это невероятным образом согласуется с крайне волюнтаристским тезисом: нет таких крепостей, которых «большевики» не могли бы взять. В сталинской схоластике фатализм переплетен с самым крайним волюнтаризмом. Об этом писал Бертольд Брехт: «Революции выводятся из метафизики. Они
