§ 18. Введение в критические дискуссии
Предпосланные выше общие соображения относительно сущности и науки о сущности в противоположность факту и науке о фактах касались существенных оснований для построения идеи чистой феноменологии (какая, согласно введению, должна ведь стать наукой о сущностях) и для уразумения ее положения по отношению ко всем эмпирическим наукам, следовательно в том числе и психологии. Однако необходимо, и от этого зависит здесь очень много, чтобы все принципиальные определения понимались правильно. Тут мы не поучали — это следует подчеркнуть со всей резкостью — с какой-то заданной философской позиции и не пользовались какими-либо традиционными, пусть даже и общепризнанными философскими учениями, но осуществляли — в строжайшем смысле — некоторые принципиальные раскрытия, т. е. лишь верно выражали различия, непосредственно данные нам в созерцании. Мы брали их точно такими, какими они даются нам, без какого-либо истолкования, гипотетического или интерпретирующего, без какого-либо вкладывания туда чего-либо подсказываемого дошедшими до нас теориями Древнего и Нового времени. Осуществляемые таким путем констатации — это действительно «начала»; а если они, подобно нашим, отличаются всеобщностью и относятся к объемным регионам бытия, то несомненно они принципиальны в философском смысле и сами принадлежны к философии. Однако даже и последнего нам не приходится предпосылать, — все наши рассуждения, — такими они должны оставаться и впредь — были свободны от какой-либо зависимости от «науки» столь спорной и подозрительной, как философия. Во всех наших основополагающих констатациях мы вообще ничего не предпосылали заранее, в том числе и понятия философии, и точно так намерены поступать и в дальнейшем. Философская εποχή, к какой мы теперь приступаем, должна будет состоять в том, — чтобы сформулировать это вполне отчетливо, — что мы, что касается догматического содержания любой уже существующей философии, станем воздерживаться от суждения и все наши подтверждения будем производить в рамках такого воздержания. С другой стороны, вовсе не требуется, чтобы мы избегали говорить вообще о философии (да мы и не можем избежать этого), о философии как историческом факте, о фактических философских направлениях — о тех, что как в добром, так иной раз и в дурном смысле определяли собою убеждения человечества, причем в особенности также и в отношении обсуждаемых у нас основных пунктов.
Как раз в этой связи мы обязаны вступить в спор с эмпиризмом — в спор, какой мы вполне способны решать в рамках нашей εποχή, поскольку тут все дело в пунктах, подлежащих непосредственной констатации. Ведь если только философия располагает некой наличностью «принципиальных» оснований в подлинном смысле, таких, стало быть, какие могут получить свое обоснование лишь через непосредственно дающее созерцание, то спор относительно таковых не зависит от какой бы то ни было философской науки, от обладания идеей философии и от ее догматического, будто бы получившего свое обоснование, содержания. Ситуация, вынуждающая нас вступать в спор, такова — эмпиризм отрицает «идеи», «сущности», «сущностное познание». Сейчас не место приводить исторические причины того, почему как раз победоносное продвижение естественных наук, столь обязанных как раз в «математических» науках своим высоким научным уровнем их эйдетическому фундированию, столь способствовало философскому эмпиризму, превратив его в преобладающее, а в кругах ученых-экспериментаторов даже и в единодержавное убеждение. Во всяком случае в этих кругах, в том числе, следовательно, и среди психологов, живет такая вражда к идеям, что она не может не представлять опасности для прогресса самих же опытных наук — последнее по той причине, что этим тормозится далеко еще не доведенное до конца эйдетическое фундирование этих наук, либо же необходимое конституирование новых наук о сущностях, обеспечивающих прогресс наук опытных. Позднее со всей ясностью предстанет то, что сказанное относится именно к феноменологии, какая составляет существенный эйдетический фундамент психологии и наук о духе. Поэтому для защиты наших констатации требуются некоторые рассуждения.
§ 19. Отождествление опыта и акта, дающего из самого первоисточника, в эмпиризме
Эмпиризм с его натурализмом — это следует признать — проистекает из в высшей степени достойных мотивов. Эмпиризм — это практико-познавательный радикализм, какой намеревается заявить о правах автономного разума — единственно авторитетного в вопросах истины — перед лицом любых «идолов», сил традиции и суеверия, всевозможных предрассудков, грубых и утонченных. Однако судить о чем-либо разумно, или научно, значит направляться самими вещами, или возвращаться от речей и мнений к самим вещам, вопрошать таковые в их самоданности, с устранением любых чуждых сути дела предрассудков. И вот только иной способ выразить только что сказанное: эмпирик мнит, что всякая наука обязана исходить из опыта, основывая свое опосредованное познание непосредственным опытом. Так что для эмпирика подлинная наука и опытная наука — одно и то же. А «идеи», «сущности»? — что это против фактов, как не схоластическое сущее, как не метафизические фантомы? Ведь главная заслуга естествознания Нового времени в том-то и заключается, что оно освободило человечество от подобных философских призраков. И только с постигаемой в опыте, реальной действительностью — вот с чем имеет дело наука. Что не действительность, то воображение, — и наука, состоящая из воображений, и есть не что иное, как воображаемая наука. Конечно, как психологические факты, должно признавать всяческие воображения, — они относятся к ведению психологии. Но вот что — как это попытались произвести мы в предыдущей главе — из воображений могут проистекать, через посредство основываемого на них так называемого сущностного созерцания, новые данности, данности «эйдетические», предметы, каковые ирреальны, — это, так заключит эмпирик, как раз и есть «идеологическая выспренность», «поворот назад к схоластике» или же к того пошиба «априорным спекулятивным конструкциям», с помощью которых чуждый естествознанию идеализм первой половины XIX века так сильно тормозил подлинную науку.
Между тем все, что произносит тут эмпирик, зиждется на недоразумениях и предрассудках, сколь бы благонамеренны и хороши ни были его побуждения. Принципиальная ошибка эмпирической аргументации заключается в следующем: основное требование возврата «к самим вещам» отождествляется или смешивается с требованием основывать познание на опыте. Без дальнейших рассуждений тут принимается, — при вполне понятном натуралистическом ограничении рамок доступных познанию «вещей», — что опыт есть единственный акт, дающий сами вещи. Однако вещи — это не просто-таки вещи природы, действительность в обычном смысле — это не просто-таки действительность вообще, а ведь тот дающий из самого первоисточника акт, какой мы именуем опытом, сопрягается только с действительностью природы. Осуществлять тут отождествления, обращаться с ними как с якобы само собой разумеющимся значит не глядя отодвигать в сторону различения, требующие яснейшего усмотрения. Так спрашивается, на чьей же стороне предрассудки. Отсутствие предрассудков, коль скоро оно подлинно, требует не вообще, чтобы
