НЕЧТОжества

Я оставил ложные следы, уничтожил настоящие, а потом, обеспечив себе алиби, я дал Блэру выпустить пар. Пока они спали, я позволил ему прокрасться ночью к транспорту и разнести его на части. Только изредка я подергивал его за вожжи, чтобы он не разбил необходимые запчасти. Я дал ему побесноваться в радиорубке, смотрел его глазами и глазами других на то, как он бушует и крушит все подряд. Я слушал его шумные тирады о мире в опасности, о потребности в карантине, и он все орал и орал, что никто из вас не знает, что здесь происходит, но готов спорить, что некоторые знают…

Он был уверен в каждом слове. Я видел это в его прожекторах. Самые лучшие подделки – это те, которые забыли, что они ненастоящие.

Когда необходимый урон был нанесен, я дал Блэру пасть под контратакой МакРиди. Я-Норрис предложил сарай для инструментов в качестве тюрьмы. Я-Палмер забил окна и помог с хлипкими укреплениями, которые должны были меня удержать. Я наблюдал за тем, как мир запер меня для твоего же блага, Блэр, а потом меня оставили одного. Когда никто не смотрел, я превращался и выскальзывал наружу, чтобы собрать нужные запчасти с изувеченных машин. Я приносил их обратно в нору под сарайчиком и по частям готовил побег. Я вызвался добровольцем, чтобы кормить заключенного, и, пока мир не смотрел, ходил к себе, нагрузившись продовольствием, нужным для сложных метаморфоз. Я поглотил треть запасов еды за три дня, и, все еще будучи в плену собственных предубеждений, диву давался изнурительной диете, которая держала эти ростки прикованными к одной оболочке.

Мне не раз улыбалась удача: мир был слишком занят, чтобы беспокоиться о запасах еды.

Ветер доносит какой-то звук – шепот пробивается сквозь неиствующую бурю. Я отращиваю уши, вытягиваю чашечки полузамороженной ткани из боков головы и поворачиваюсь, как живая антенна, в поисках лучшего сигнала.

Вот оно, слева: бездна едва светится, и снег несется черными завитушками на фоне слабенького зарева. Я слышу звуки бойни. Я слышу себя. Я не знаю, что за форму я принял, что за анатомия способна издавать такие звуки. Но я износил достаточно оболочек на многих-премногих планетах, чтобы узнать боль по звуку.

Битва идет не очень хорошо. Битва идет по плану. Настало время отвернуться и погрузиться в сон. Настало время переждать века.

Я ложусь на ветер. Я иду на свет.

Я действую не по плану. Но сейчас, думаю, у меня есть ответ: возможно, я знал правду еще до того, как отправить себя в изгнание. Нелегко это признать. Даже сейчас я не полностью все понимаю. Как долго я нахожусь здесь, рассказываю себе одну и ту же сказку, раскладываю улики в нужных местах, пока моя оболочка умирает от низкой температуры? Как долго я хожу кругами вокруг забвения, вокруг невероятной правды?

Я приближаюсь к слабому потрескиванию огня; глухое сотрясение от взорвавшихся запасов больше ощутимо, чем слышимо. Снежная пучина светлеет: серый перетекает в желтый, желтый – в красный. Одна яркая вспышка распадается на несколько пятен; одна, чудом уцелевшая, пылающая стена. На холме – дымящийся скелет того, что когда-то было лачугой МакРиди. Треснувшая, тлеющая полусфера отсвечивает желтым в мерцающих огнях; прожектор Чайлдса зовет это радиокуполом.

Лагерь исчез. Остались только пламя и камни.

Без убежища они долго не протянут. Совсем чуток. Только не в этих оболочках.

В попытке уничтожить меня они истребили самих себя.

Все могло бы быть совсем иначе, если бы я никогда не был Норрисом.

Норрис оказался слабым звеном: не просто биомасса, которая неспособна адаптироваться к окружающей среде, а дефектный росток – росток с кнопкой 'выкл.' Мир знал об этом, знал так давно, что совсем забыл. И только когда Норрис свалился на землю, информация о сердечной недостаточности всплыла в разуме Коппера – там я мог ее увидеть. И когда Коппер оседлал грудь Норриса в попытке вдолбить в него жизнь, загнать ее обратно, я уже знал, чем все закончится. Было слишком поздно: Норрис перестал быть Норрисом. Он даже перестал быть мной.

Мне предстояло сыграть столько ролей, но как же они были ограничены… Я играл Коппера, и ударил дефибриллятором себя в роли Норриса, верного Норриса: каждая клетка скрупулезно ассимилирована, каждый элемент неисправного клапана реконструирован идеально. Само совершенство. Я не знал. Как я мог знать? Формы во мне, миры и морфологии, которые я ассимилировал за несколько бесконечностей – раньше я пользовался ими только для адаптации, не для пряток. Отчаянная мимикрия была импровизацией, последней надеждой выстоять перед миром, который нападал на все, что ему не знакомо. Мои клетки ознакомились с правилами и подчинились им – безмозглые, словно прионы.

Итак, я стал Норрисом, и Норрис самоуничтожился.

Помню, как я утратил себя после аварии. Я знаю, каково это – деградировать: ткани взбунтовались, отчаянные попытки возобновить контроль, когда какой-то орган дает осечку. Быть сетью, которая отключается от общей системы; знать, что в каждый следующий миг меня все меньше. Стать ничем. Стать легионом.

Я-Коппер видел это. Я все еще не понимаю, почему мир был слеп. Его фрагменты обернулись друг против друга – каждый росток подозревал другого. Конечно же, они были начеку и высматривали признаки заражения. Конечно же, какой-то комок биомассы обратил бы внимание на легкое подрагивание Норриса, засек бы рябь на поверхности – под ней ошалелые, брошенные ткани менялись в инстинктивных попытках успокоиться.

Но заметил только я. Я-Чайлдс мог лишь стоять и смотреть. Я-Копер мог лишь ухудшить ситуацию: если бы я взял управление на себя, заставил оболочку бросить электроды, то они бы догадались. Так что я играл свои роли до конца. Я ударил Норриса в грудь воскресалками, и плоть под ними разверзлась. Я закричал, как по команде, когда захлопнулась пасть с зазубренными клыками из сотен других планет. С откушенными выше кисти руками я повалился назад. Люди роились, их смятение перерастало в панику. МакРиди прицелился и пламя рвануло через замкнутое пространство. Мясо и механизмы заорали в огне.

Опухоль Коппера умерла рядом со мной. Мир все равно не дал бы ей выжить, только не после такого очевидного заражения. Я позволил оболочке на полу прикинуться мертвой, пока у меня над головой что-то, когда бывшее мной, крушило, извивалось и итерировало базу случайных показателей в отчаянных поисках чего-то огнеустойчивого.

Они самоуничтожились. Они.

Безумное слово по отношению к миру.

Что-то ползет ко мне через развалины – зазубренный, сочащийся кусочек пазла, почерневшее мясо и раздробленные, наполовину рассосавшиеся кости. Горячая зола тлеет на его боках, подобно обжигающему взгляду ярких глаз; оно слишком слабо, чтобы потушить жар. В величину оно едва достигает половины массы оболочки Чайлдса; большая его часть обуглилась и умерла.

То, что осталось от Чайлдса, почти уснуло; его единственная мысль – 'Ублюдок'. Но я уже стал им. Я и сам могу петь эту песенку.

Фрагмент вытягивает ко мне псевдоподию – последний акт причастия. Я чувствую свою боль:

Я был Блэром, я был Коппером, я даже был ошметком собаки, который пережил огненное побоище и спрятался в стене без еды и сил на регенерацию. Потом я обожрался плотью, которую еще не ассимилировал – потреблял, а не причащался; ожил, пришел в себя, восполнился и собрался воедино.

Но все же не до конца. Я едва это помню – столько памяти утеряно, уничтожено – но думаю, что сеть, которую я восстановил по частям из разных оболочек, была чуточку рассинхронизирована даже после того, как я собрал ее в одной соме. Я улавливаю полуразложившееся воспоминание собаки, которая вырвалась из общего целого: алчная, изувеченная и полная решимости сохранить индивидуальность. Я помню ярость и фрустрацию от осознания того, что этот мир испоганил меня до такой степени, что я уже едва мог собраться воедино. Но это неважно. Теперь я был больше, чем Блэр, чем Коппер, чем Собака. Я был гигантом с бесчисленным набором шаблонов из мириады