оросить их» (26, 151). Финал воззвания: «Мы уже поставили перед собой ряд почти фантастических задач и – разрешили их. Борьба против засухи кажется тоже фантастической задачей. Но это только кажется. […] Мы должны дать бой злым силам природы. […] Засуху необходимо уничтожить, и она будет уничтожена» (26, 152) – определенно напоминает другую известную горьковскую статью–призыв – «Если враг не сдается, – его уничтожают!», состоящую также из набора необходимых мероприятий, каждое из которых начиналось словами: «сделать невозможным…», «разоблачить…», «вытравить…», «уничтожить…», – перечень заканчивался также глагольной конструкцией с «оборотной» семантикой: «В конечном счете это значит: создать…» (25, 226–227)[246].
Нет, не сразу «дорос» Горький до классовой интерпретации борьбы с природой. Ей предшествовал известный этап «увлечения богостроительством», но и оно все так же завязано на «природоборческие фантазии». Можно предположить, что природоненавистничество предшествовало горьковскому социализму и даже стало его истоком, поскольку впоследствии он лишь переплавил все ту же «природоборческую» риторику в металл новой своей веры – социализм.
Еще в 1908 году в статье «О цинизме» Горький писал: «Со временем чувство уважения человека к человеку превратится в религию, ибо религией человечества должна быть прекрасная и трагическая история его подвигов и страданий в бесконечной, грандиозной борьбе за свободу духа и за власть над силами природы!» (24, 19). Тема будет варьироваться, пока не обретет поэтическое выражение в статье 1926 года о М. Пришвине: «В Ваших книгах я не вижу человека коленопреклоненным перед природой». Оказывается, утверждает Горький, Пришвин пишет не о природе, а «о Земле, Великой Матери нашей», о «биосфере» (24, 266), «плодотворная почва на каменной и металлической планете нашей создана из элементов органических, из
Поскольку Горький был прежде всего художником, постольку его воззрения на природу должны были отразиться на его эстетических воззрениях. Вся статья Горького «О «Библиотеке поэта»», которой открывалось в 1932 году это одно из самых известных горьковских предприятий, пережившее саму советскую эпоху, состояла из фактического пересмотра отношения литературы к традиционным темам. И прежде всего – к природе: «В отношении поэзии к природе наиболее часто и определенно звучали – и звучат – покорность, лесть. Хвала природе – хвала деспоту и тоном своим почти всегда напоминает молитвы. Поэты почти единодушно замалчивают такие скверные выходки природы, как, например: землетрясения, наводнения, ураганы, засухи и вообще различные взрывы и бури ее слепых сил, которые уничтожают тысячи людей, разрушают труды их рук. […] Поэты никогда еще не звали человека на борьбу с природой, за власть над ней и, разрешая себе – не часто – гнев на двуногих деспотов, не гневались на слепого тирана» (26, 181). Здесь, впрочем, Горький оговаривается: «Я вовсе не намерен убеждать поэтов: «Ловите мышей!» Я хочу только указать на необходимость пересмотра отношения поэзии к природе и пересмотра всех главнейших тем старой поэзии» (26, 182–183).
Одна из таких важнейших тем – тема любви. Согласно общему взгляду Горького на культуру как на «вторую природу», согласно его убеждению в том, что всякое «культурно опосредованное» чувство заведомо предпочтительнее «слепой страсти» (т. е. культура выше природы), Горький по–новому понимает причину «романтизации любви»: «Романтизация индивидуальной любви имеет глубокий культурно– воспитательный смысл – она выражает желание мужчины установить в отношении к женщине нечто, отличающее двуногого самца от четвероногих. На почве этого желания сила воображения помогла людям обоего пола выработать в себе биологическое тяготение к совершенству формы – сексуальную эстетику» (26, 182–184). Последнее определение органически вытекало из горьковского «природоборчества» и требует специального внимания.
Горький отнюдь не был в стороне от бушующей в эти годы сексуальной революции, оказавшей огромное влияние на раннюю советскую культуру[247]. Между тем он остается менее всего замеченным в контексте этой революции. Хотя Горький и не принимал живого участия в бурных дискуссиях на эти темы, в его высказываниях тех лет мы найдем явную включенность в полемику о биологизме и сексуальности в литературе и искусстве. Заявив, к примеру, что «буржуазия давным–давно забыла биологическое значение эстетики, свела ее к неуловимому, капризно изменчивому понятию «красоты»» (26, 313), Горький так поясняет свое понимание «биологизма в эстетике»: «Что такое эстетика? Эстетика – это биологическое стремление к совершенству форм. Под эстетикой заложена совершенно определенная, чисто сексуальная мотивация. Под эстетикой лежит пол, инстинкт пола. Почему потребна непременно красивая женщина? Да просто потому, что она – красивая женщина и что от нее могут быть красивые дети. А от горбатой – едва ли вообще будут, потому что она в первых родах умрет, у ней узкий таз, искривление позвоночника и т. д. Под эстетикой кроется биология, стремление инстинкта и интеллекта – разума – к созданию совершенных форм из камня, дерева, звука, слова» (26,91). Так Горький объясняет проблему… ударникам, «призванным в литературу».
А что же сама современная литература? «Рабочий, – говорит Горький, – искренно влюбленный в революцию, любит ее не только по разуму, но и всей силой своих эмоций, как он любил бы женщину. […] Мне кажется, что большинство писателей наших эмоционального, даже скажу эротического стремления оплодотворить революцию всей силой своей – не чувствуют, относятся к ней хладнокровно, от ума» (25, 479). От этой эротизации эстетики, от биологизма в эстетике прямой путь к эстетизации биологии, который нам и предстоит ниже проследить.
Связь эта нисколько не кажется случайной. И именно связь с биологией. Интерес Горького к науке вообще был огромен[248], ей он отводил роль проводника в деле «порабощения стихийных энергий на пользу человека»[249], в ее достижениях видел «осуществление самых фантастических утопий»[250] , о ней мечтал (а «мечтать» Горький умел, пожалуй, более, чем кто?либо из русских писателей XX века) как об идеале будущего, когда «физическая сила человека претворится в интеллектуальную, духовную», «человек освободится от гнета труда»[251], «труд станет забавой, игрой»[252], только в «содружестве» с наукой он видел путь к «осуществлению идеалов социалистической культуры»[253].
Ясно, что к естественным наукам прежде всего был направлен полет горьковской мечты, а среди них он в особенности выделял химию и биологию (тогда еще не вполне отдифференцировавшиеся одна от другой). В страстном монологе ученого Протасова из пьесы «Дети солнца» звучит знакомая «романтическая увлеченность» Горького естественными науками: «Прежде всего и внимательнее всего изучайте химию, химию! Это изумительная наука, знайте! Она еще мало развита, сравнительно с другими, но уже и теперь она представляется мне каким?то всевидящим оком. Ее зоркий, смелый взгляд проникает и в огненную массу солнца, и во тьму земной коры, в невидимые частицы вашего сердца, в тайны строения камня и в безмолвную жизнь дерева. Она смотрит всюду и, везде открывая гармонию, упорно ищет начало жизни. […] И она найдет его, она найдет! Изучив тайны строения материи, она создаст в стеклянной колбе живое вещество…» (6, 294).
Итак, «живое вещество»…
Последняя статья Горького, опубликованная в «Правде» за несколько месяцев до его смерти, называлась кратко – «О формализме». Действительно, ничто не противостоит «революционному романтизму» больше, чем «формализм». Тема была горячей: в самом разгаре была «дискуссия о формализме», инициированная той же «Правдой». Горький писал, что «спор о формализме, разумеется, приветствует» (27, 525), но начал он с Платона, с которого, по его словам, спор начался и длится уже 2366 лет, вплоть до марта 1936 года. По Платону выходит, утверждал Горький, что всё – явления природы, созданные трудом человека предметы, словом материя, – служит только для того, чтобы наполнять форму, что форма есть совершенная идея всего сущего и если бы не существовало формы идеи, то ничего бы не было.
