Том 10. Публицистика (86)

Бывает жест, как движение, изображающее чувство, мысль, волю. Жест — рефлекс, жест — результат переживания, перешедшего в мускульное движение.

Такой жест есть, сам по себе, уже продукт искусства, конечный результат.

Сложнейший человеческий организм повседневно рождает жесты. Волны чувств и ощущений как бы ежемгновенно кристаллизуются в жестах и замирают на них (пример: человек, убитый горем, садится, запускает пальцы в волосы, опускает морщины лица и т. д.).

Попробуйте сфотографировать этот жест или — попробуйте повторить его на сцене (что, обычно, и делают средние и плохие актеры). На фотографии, на сцене такой жест явится — иллюстрацией. Я, зритель, могу даже любоваться им. Но во мне никогда не вызовет всю ту бурю ощущений, результатом которой он появился. Я лишь констатирую его существование.

В огромном большинстве случаев от этих результатных жестов и происходят чудовищные трафареты театра и кино.

Есть другой породы жесты. Это жесты, предшествующие мысли и чувству, жесты первоосновные, жесты звериные.

Тетерев на току особенным образом распускает хвост и напыщенной походочкой похаживает близ места, где сидит самка. Я уверяю вас, что ход мыслей тетерева в эту минуту совсем не таков: «ага, распущу, мол, я хвост да гордо пройдусь, ан — тетерка и влюбится». Нет, это упадочническая психология. Тетерев распускает хвост и надувается и от этого своего жеста чувствует прилив любовной отваги.

Возьмите саблю, сильным движением вытащите ее из ножен, за жестом последует воинственная гамма ощущений.

Все жесты любви, жесты гнева, жесты самозабвенного страдания — того же первоосновного, звериного порядка.

«Я вас люблю», — и руку — на сердце: это жест результатный, изображающий. Девушка кладет руку себе на грудь (ее никто не учил этому жесту, она в первый раз это делает) и, вдруг, чувствует, что — любит. Это жест — первоосновной, звериный.

Первоосновные жесты отмыкают чувства. Они есть ключи к познанию чувственного мира.

Первый человек сначала сделал жест — потом определил его понятием.

Слово, то есть гласный звук был следствием жеста мускулов лица, быть может, рук, головы и тела.

Человеку было нужно запечатлеть жесты высшей удачи, и на палеолитических костях он изображает это чудо движения зверя и человека; движения, за которым, — он знает по опыту, — следует восторг достижения, победы и т. д.

Из жеста рождается танец, из танца — музыка.

Первоосновные жесты дремлют в нашей крови, в нашем сознании, в наших мускулах.

Вызовите этот жест, вслед за ним хлынут ощущения человека (ощущения, в свою очередь, закончатся жестом — результатом).

Первоосновной жест — отправная точка искусства. Творец искусства в процессе творчества умозрительно ищет в себе эти первоосновные жесты. Они возбуждают его, они, только они, раскрывают его взору костяную коробку человеческого черепа.

Знаю по опыту, что творец искусства может искать в себе и представлять в других жесты результатные. Это, по-видимому, чаще бывает, чем первое. Но продукт такого творчества — плачевный: ходульность, гипертрофированная психологичность и ложь, — вся ткань искусства — лжива.

Характерно такого рода творчество для времени, непосредственно примыкающего к эпохе мировой войны и революции. Общество было рафинировано, оторвано от реальности, от истории, от действительности. Пряный, бессильный, нездорово возбужденный городской человек жил в наполовину реальном мире. Его жест был — лживый, двойственный, нервно-похотливый. Неуверенный, дрябленький жест холеной руки на морозном ветру истории.

Искусство (довоенное), оторванное от жизни, от истории, от мрачной правды, стоящей уже на пороге бытия, — пользовалось городом как единственным материалом, — городским жестом как возбудителем творчества. И вот — гипертрофия «психологичности», упадочничество, ложь, ложь, — черный дым, копоть.

В современном отрицании «психологичности» — глубокая историческая и психологическая правда.

Современное (революционное) искусство, отрицая «психологичность», — взамен утверждает действенность. Но здесь получается ошибка, а часто и нелепость. Возьмите современную повесть из эпохи Революции. Какая тема? Но читаешь — мелькание маленьких людей, предметов, обрывков событий, лиц и т. д. Мелькание во имя действенности, движения. Вперед, вперед, во что бы то ни стало. Люди, предметы, события — несутся кувырком, колесом — мимо, мимо…

Тоже и в Кино, — увлечение американским монтажем. Бешеная скорость теней по полотну, — даже не мазнет по губам, — сидишь и дуреешь, — куда же шибче-то?

Действенность, сюжетность, психологическая правда, простота, грандиозность, — знаки искусства нашей эпохи. Но, чтобы создать такое искусство, — нужно начать не со скорости и движения, не с торжества предмета над душевным движением, — а с первоосновного жеста. С жеста человека.

Революция содрала пестрые одежды, лживые румяна. Человека мы видели, мы видим в первоосновном его жесте. Искусству нужно найти жест революции.

Одной художественности мало для того, чтобы кинокартина была воспринята зрительным залом, чтобы язык теней не оказался немым.

Нужна экранность (то же, что в театральной пьесе сценичность), то есть та приподнятость внимания, которая заставляет зрителя быть чрезвычайно чувствительным в восприятии зримого.

На опыте театрального зрелища знаем: есть много прекрасных произведений художественного слова, никак не воспринимаемых в свете огней рампы. С другой стороны — часто пошлое и вульгарное непомерно может взволновать зрительный зал.

В чем сценичность театральной пьесы? В чем экранность киноленты?

Театральное представление слагается из трех элементов:

Авторского вымысла.

Актеров, разыгрывающих пьесу.

Зрительного зала.

Первое. Пьеса, — авторский вымысел, — коллектив призраков, руководимых единой идее-страстью. В театральном представлении эти призраки облекаются плотью, конкретизируются.

Второе. Актеры облекают призраки в плоть. Низводят пьесу с высот абстракции почти до частного случая, почти до бытового явления. В этом почти вся тайна и весь успех пьесы. Немного отвлеченнее этого «почти» — и пьеса не вполне насыщена кровью, остается холодной для зрительного зала. Немного натуралистичнее этого «почти» — и пьеса становится бессмысленным частным случаем, теряет всю свою радужную пыль искусства.

Третье. Зрительный зал. До первого поднятия занавеса это столько-то сотен человек, не имеющих ничего общего ни друг с другом, ни с потенцией идее-страсти, дремлющей в пьесе, ни с художественным волнением актеров. Это — толпа. Занавес поднимается. Толпа в зрительном зале начинает следить за ходом представления. С каждым мгновением внимание все более и более приковывается к сцене. Актеры завладевают чувствами. Действие пьесы насыщает эти чувства зала содержанием, уносит их в едином потоке идее-страсти. Каждое мгновение несколько сот сердец испытывают одни и те же волнения. Толпы уже больше нет. Это внимающий, сопереживающий коллектив. Волны чувств несутся со сцены в зал и, ответно, из зала на сцену. И вот тогда-то совершается театральное чудо: сцена и зал сливаются в одно чудовищное сердце, в котором пульсирует кровь: идее-страсть пьесы.

Такое театральное представление возможно лишь при неизменном условии: сценичности пьесы.

Пьеса (сценичная) должна вначале заинтересовать и завлечь. Затем приоткрыть перспективу, по которой должны устремиться любопытство, волнение и переживание зрителей. Затем, угадывая нарастающее внимание зрителей, — все время опережать это внимание.