Глава 19
– Все ясно, – говорит Холованов. – Давайте, Сей Сеич, меры принимать. Снимайте ботинки с нее. – Сам телефон сорвал и машинисту: – Гони! Куда гнать? В Москву гнать, на станцию «Кремлевскую».
Дернуло поезд ремонтный и повлекло.
И повлекло.
До чего быстро скорость набирает. Холованов правительственную по маршруту: графики движения ломать, поезду «Главспецремстрой-12» – «синюю волну».
Пошли столбы телеграфные за окном мелькать. Да все чаще. Сей Сеич Жар-птицу на руках – в купе свободное. Уснула она сном каким-то подозрительным. Исчерпала Жар-птица силы до самого дна. Душевные и физические. Исчерпала, и нет больше воли жить. Уснула, ничего не сказав, но казалось, что засыпает, прощаясь. Выражение на лице: ничего мне больше не надо. Дошла до вас и все. И конец. И отстаньте. Сон ее – угасающий. Так котенок умирает – кажется, просто засыпает, но засыпает не просто, а навсегда. Того и гляди, и Жар-птица не проснется. Никогда. Этого Сей Сеич не допустит. Девку до Сталина живую довезти надо и сдать лично в руки. Легко Холованову говорить: ботинки снимай. Как снимать? Шнурки все изорваны, все узелочками завязаны. Не поймешь, где концы. Достал Сей Сеич ножичек заморский. Пузастенький такой, красные бока с белым крестиком. Называется: швейцарский офицерский. Лучший в мире. Один шпион знакомый в подарок привез. Там в Швейцарии ничего не делают, кроме часов и ножичков. Да еще деньги считают. Но уж если считают, то так, чтоб себе всегда доход был. Сверхприбыль. Если уж делают часы, так чтоб вовек не останавливались. Если ножичек мастерят, так чтоб уж лезвия не ломались. В ножичке том пятьдесят восемь инструментов: и штопор, и вилочка, и шильце, и напильничек, и ножнички, и еще множество всяких удивительных штучек, которым, не прочитав инструкцию, применения не придумать.
Открыл Сей Сеич самое тоненькое, самое острое лезвие да им шнурки и срезал. Потянул ботинок на себя, она стоном ответила. Осторожнее надо. Ботинки к ногам вроде как прикипели, приварились. Стянул правый ботинок. Теперь носки. Только носков на ней нет. От носков тряпочки изорванные остались. Ноги в кровь истерты, избиты, припеклись тряпочки к ногам. Размачивать надо, иначе не отлепишь, не отскребешь.
– Горячая, как печка мартеновская в металлургическом городе Магнитогорске.
– Полотенце вымочить да протереть лицо.
Мечется Жар-птица в бреду, стонет. Товарища Сталина требует. Коснулся Сей Сеич губ ее полотенцем мокрым, она и припала к холодному. Ах, головы свиные: не сообразили напоить.
– Ну-ка, товарищ Холованов, воду несите, да со льдом.
Жадно пьет Жар-птица, проливая воду и захлебываясь.
– Ну-ка, товарищ Холованов, давай девку раздевать и телеграфируйте в Москву, пущай научного профессора к поезду выставят.
Проблема Холованову: что Сталину сообщать?
Выполнила Жар-птица задачу или нет? «Контроль-блок» она с собой не принесла, что из этого следует? Она его уничтожила или не нашла? Если «Контроль- блок» остался в руках Ежова и его ребят, то надо бросать карты: игра проиграна. Если она его уничтожила, то наступило равновесие: Ежов не может взять под контроль системы связи и Сталин не может. В этой ситуации можно проиграть, а можно и выиграть. Может быть и лучшая ситуация: она добыла «Контроль- блок», но боялась его нести с собой и где-то спрятала. Вот это почти победа: привести ее в чувство и спросить, где блок спрятала… Не выполнив задания, хотя бы частично, не пришла бы Жар-птица к поезду. На многое надеяться нельзя, но, видимо, минимум она сделала.
Прет «Главспецремстрой», разгоняет все поезда с пути своего. Прет – только синим огнем светофоры перед ним горят. Только курьерские из Хабаровска и Владивостока на запасных путях жмутся, дорогу уступая.
Прет «Главспецремстрой», а впереди него слух и позади слух до самого Владивостока: троцкисты путь заминировали и взорвали правительственный поезд, правда, пустой, без товарища Сталина. К месту катастрофы со всего Союза ремпоезда стягивают. Курьерской скоростью. Ломая графики движения. Зря не стали бы.
Ночь над Москвой.
Один Сталин.
Пришла правительственная. Зашифрована личным сталинским шифром в три каскада. Секретарь товарищ Поскребышев расшифровал два первых каскада, подал Сталину листок и исчез. Снова Сталин один. Достал из сейфа шифровальный блокнот, разобрал текст. Получилось: «БЛОК НЕЙТРАЛИЗОВАН ТЧК ДРАКОН ТЧК».
Оторвал Сталин использованный лист шифровального блокнота, поднес спичку. Бумага в шифровальных блокнотах тем хороша, что по составу своему к целлюлозным взрывчатым веществам близка: возгорается легким хлопком, сгорает мгновенно, почти взрывается, и пепла не оставляет. Сгорает бумага шифровальных блокнотов так быстро, что пальцев не обжигает: пых и нет бумажки.
Правильно Холованов делает, что посылает короткие сообщения. Длинное расшифровывать час. Да и каналы связи непонятно кем сейчас контролируются. Сообщение означает: ни Ежов, ни Фриновский, ни Бочаров, ни Берман взять под контроль всю связь страны не могут. Но и он, Сталин, тоже не может. Равновесие сил.
Усмехнулся Сталин веселым дьяволом.
Прет «Главспецремстрой», а спецпроводник Сей Сеич Жар-птицу кормить пытается.
– Ну-ка, товарищ Холованов, голову ее держите. Сдохнет девка до Москвы. Скелет один от ходьбы остался. Ни виду, ни жирности. Страшнее балерины. Товарищу Сталину показать стыдно. Но мы ее – бульончиком куриным. Не хочет. Морду воротит. Никакой в ней сознательности, а морду все равно воротит, знать, нутро принимать отказывается. А мы ей икорочки. Пользительна икорочка. И питательна. Опять морду воротит. А вы, товарищ Холованов, покрепче держите. Покрепче. Чтоб не воротила. Вот так. Мы ей икорочки. Во. Понравилось. И еще. Так. Кусается. Глядите, кусается. Как котенок прозаический.
Длинный черный «Линкольн» с круглыми боками и зеленоватыми стеклами трехдюймовой толщины зашуршал шинами перед величественным гранитным подъездом. Вышел человек в сапогах, в серой распахнутой солдатской шинели, в зеленом картузе, взбежал по ступеням и, навалившись, отворил многотонную дверь, которая бесшумно и плавно ему подчинилась.
Дверь должны открывать сержанты государственной безопасности, но в четыре часа холодной октябрьской ночи первый сержант понадеялся на второго, второй – на первого. И оба решили: пусть уж товарищ сам дверь открывает. Ночь беспросветная, в такое время важные персоны здание покидают, а не приходят в него. Ясно, посетитель не из важных. Так пусть уж сам. Да и шинелька на товарище не того… Важные персоны в таких не ходят.
В общем, вышло так, что ночному посетителю самому дверь открывать пришлось.
Холод ночи ворвался в теплый мраморный вестибюль. Два сержанта-часовых скрестили штыки перед вошедшим, и появившийся неизвестно откуда розовый лейтенант государственной безопасности (со знаками различия капитана) требовательно протянул руку: «Вы от кого, товарищ? Ваш пропуск!»
Медленно повернул вошедший голову влево и посмотрел в глаза сержанту. Дрогнула у того винтовка. Незаметно дрогнула. У винтовки длинный тонкий штык. Кончик штыка вроде худой чувствительной стрелки точного прибора. Вот этот-то кончик и дрогнул. Заметить это мог только тот, кто рядом стоял и внимательно за кончиком штыка следил. Но кто в четыре ночи мог стоять рядом с сержантом государственной безопасности и рассматривать кончик его штыка? Так что у историков на этот счет разные мнения: одни доказывают, что дрогнул кончик штыка, другие – не дрогнул. Я лично склоняюсь к тому, что все ж таки дрогнул. Но чуть заметно.
Как бы там ни было, дрогнул он или нет, но отошел штык, открывая вошедшему дорогу. Повернул человек в шинели голову вправо и посмотрел в глаза другому сержанту. И второй штык дрогнул. Незаметно совсем. И тоже отошел.
Тогда человек в солдатской шинели посмотрел в глаза лейтенанту. Смутился лейтенант. Потупился. Отвел взгляд на большие стенные часы и постарался запомнить время. Стрелки показывали 3 часа 56 минут. Не знал лейтенант, зачем надо запоминать время. А была это просто защитная реакция мозга. Лейтенант существом своим понял, что это – ОН. Но сознанию надо время, чтобы смириться с новостью такой сокрушающей силы. Психология наша устроена так, что в ситуациях, отличающихся крайней остротой и драматизмом, возникает тормозящая реакция мозга, которая не позволяет совершенно необычной новости мгновенно распространиться страшным ударом по всему телу. Мозг не желает принимать такую новость быстро и сразу и смягчает ее тысячей протестов: такого быть не может! Никогда!
Это просто невероятно. Почему ночью? Почему без предупреждения? Почему без охраны? Почему машина сразу ушла, не дожидаясь? Что ж он так, один и остался? Почему была только одна машина? Почему без сопровождения? Он никогда не ходит один. Тем более – ночью. Это не он! Не похож. На портретах он другой совсем. А если просто двойник? Загримировали двойника и проверяют бдительность…
Тяжелый взгляд прошил лейтенанта государственной безопасности насквозь, вспорол его внутренности, как крестьянская рогатина вспарывала брюхо бонапартову солдату. Такой взгляд лейтенант ощущал на себе только однажды: в зоопарке на Красной Пресне так на него смотрел двенадцатиметровый бразильский удав из дебрей Амазонки. Но тогда между лейтенантом и удавом было толстое стекло.
Сейчас стекла не было.
Лейтенант качнулся, но сохранил вертикальное положение потому, что взгляд одновременно толкал, отбрасывал и опрокидывал его тело и в то же время притягивал. Силы уравновешивались, и лейтенант не падал ни вперед, ни назад. От этого взгляда ноги лейтенанта стали легкими, живот – невесомым, грудь – воздушной, зазвенели в мозгу колокольчики, ударили в тело сто миллионов иголочек, зашумело вокруг. Вот тут и нарушилось равновесие сверхмощных сил, которые одновременно лейтенанта притягивали и отбрасывали. Магнитная сила взгляда превзошла силу отбрасывающую, и лейтенанта потянуло навстречу желтым глазам. Потолок скользнул назад, а пол ударил лейтенанта в лицо. Ему повезло: пол ударил его не сверкающим мрамором, но толстым мягким ковром. Именно в этот момент его сомнения рассеялись. Понял лейтенант государственной безопасности: это не двойник.
Двое со штыками вытянулись струнами и больше не дышали, и не моргали. В голове левого сержанта змеиным хвостом скользнула мысль помочь упавшему лейтенанту, но только облизнул сержант пересохшие губы, и тут же мысль эту забыл, как и все остальные мысли.
