Ефрем-ики бережно вынул из священного ларя божков, положил их на нары и, затаив дыхание, достал еще одну фигурку, укутанную в самый дорогой, самый редкий мех — мех соболя. Плавными движениями размотал пушистые, волнисто переливающиеся шкурки, извлек из них тускло блеснувшую, в пол-локтя ростом, Им Вал Эви — серебряную дочь Нум Торыма. В литом широком, до ступней, саке, в диковинной, с высоким гребнем, шапке Им Вал Эви, прямоспинная, гордая, выглядела грозно. В правой руке сжимала она длинное, с большим наконечником копье, похожее на то, с каким хаживал Ефрем-ики на пупи — медведя, если пупи начинал маленько плохо вести себя — людей пугать, оленей драть. В левой руке держала Им Вал Эви круглый щит, прижимая его к боку.
Осторожно поставив Им Вал Эви на полочку под иконой так, чтобы лицо суровой дочери Нум Торыма прямо на дверь смотрело, старик деловито прошел к двери. Приоткрыл ее.
Нежаркое утреннее солнце уже показалось из-за макушек сосен на другом берегу Назыма, разогнало жиденький слоистый туманец, бросило на серую воду голубые текучие тени деревьев, высветлило гладкие лоснящиеся бока двух обласов — долбленых лодок, которые лежали на песке отмели днищами вверх, напоминая гигантских рыбин. Подплывал к двери слабый запах дыма, вареного мяса — женщины готовили еду. Поскуливали у лабаза Клыкастый и Хитрая — догадались собаки, что кто-то из хозяев собирается в дальнюю дорогу, посматривали выжидательно на людей, хотя и знали, что сидеть им на привязи до первого снега. Мягкой скороговоркой частил перестук-топоток копыт, заглушаемый хорканьем, всфыркиванием; стремительным росчерком взметнулся над жердями загона тынзян — отец Еремейки, Демьян, отлавливал для сына оленей. Около загона младший брат Еремейки Микулька, который пришел в жизнь семь лет назад, тоже, подражая отцу, метнул свой арканчик, целясь на оленьи рога, которые держала над головой Дашка, его сестра. Эта совсем маленькая, четыре года всего.
Ефрем-ики улыбнулся — хороший бросок у Микульки получился. Петля опустилась до основания рога и резко, рывком затянулась.
Но тут же старик нахмурился — путь внуку дальний, а он еще из стойбища не вышел. Ефрем-ики повернулся в сторону навеса. Там склонился над рыболовными снастями Еремей. Почувствовав взгляд деда, мальчик вздрогнул, выпрямился и, подхватив две плетенные из ивняка ловушки-пун, рысцой побежал к избушке. Бросил морды у входа, вошел внутрь. Ефрем-ики захлопнул дверь, проворчал:
— Долго собираешься, Еремейка!
— Все равно отец еще не отобрал оленей…
— Не о Демьяне, о тебе говорю, — оборвал старик. — Отвечай за себя. Тебе уже два раза по семь лет — большой. — И приказал: — Начинай!
Мальчик торопливо пригладил жесткие волосы, торчащие на макушке. Поднял на икону черные глаза.
— Нум Торым, слышишь меня? Я сейчас на Куип-лор ягун пойду, пун буду ставить. Один пойду, в первый раз один. Дедушка сказал, — мальчик, не отрывая взгляда от иконы, кивнул на Ефрема-ики, — что видел на Куип-лоре чернолицего сына твоего. Скажи ему, чтобы не уходил, пока я с ним не поговорю. Мне пришла пора встретиться с ним, чтобы я тоже имел право называть его пупи… — Он перевел взгляд на серебряную статуэтку. — А ты, Им Вал Эви, скажи бродящему по урману брату своему, что я — Еремей Сатар, сын Демьяна Сатара, внук Большого Ефрема-ики, поэтому пусть ведет себя хорошо! — Мальчик облегченно вздохнул, вопросительно посмотрел на деда. — Все?
— Вроде все, — согласился тот. — Маленько неласково говорил с Нум Торымом, но ничего… Нум Торым знает, что ты мой внук. Не рассердится. Теперь даю тебе ружье… — Ефрем-ики снял со стены карабин, подал его мальчику. — Даю еще свой ремень, — поднял с нар широкий пояс с расшитым бисером качином — мужской сумкой из оленьей шкуры, с ножом в темных деревянных ножнах с нашитыми медными кольцами, амулетами, медвежьими клыками. — Покажи пупи зубы его братьев, скажи, что мы, Сатары, из его рода, пусть слушается тебя. Не захочет — забери у него жизнь.
Еремей, сосредоточенно сопя, застегнул на себе пояс деда. Дернул плечом, поправляя карабин, и, не глядя на Ефрема-ики, вышел.
Демьян завьючивал последнего, третьего в связке оленя. Взглянул на старшего сына, задержал взгляд на карабине.
— Слопцы в урмане посмотри, — попросил, стараясь говорить как можно равнодушней. — Если что- нибудь починить надо, сделай. Мостки у запора подправь, колья…
Еремей, скармливавший рыбу вожаку-хору, кивнул.
— На сосне Назым-ики наш знак поставь, — напомнил, выйдя из дома, старик. — Это теперь твое место будет. Пусть и боги, и люди знают, что на Куип-лор ягуне рыбачит Еремей Сатар, — Ефрем-ики раскрыл берестяную коробочку, которую крутил в руках, захватил щепотку табаку, клубочек белой тальниковой стружки, сунул привычно за щеку. — Иди! И так много времени потерял.
Демьян суетливо подал повод сыну. Еремей дернул повод и не спеша, с достоинством пошел от избушки.
Женщины, низко склонившись над работой, сделали вид, как того требовал обычай, будто ничего не замечают: мать Еремея, вспоров брюхо щуке, сноровисто выгребла на доску сизые ленты кишок, матово- блестящие полосы молок; бабушка, жена Ефрема-ики, пригнувшись к казану, пробовала из черпака варево, отрешенно глядя в костер. Только Аринэ, подняв ненадолго лицо от деревянного корыта с тестом, радостно и ободряюще улыбнулась брату.
Ефрем-ики отвел взгляд от удалявшейся спины внука, выплюнул табачную жвачку и вернулся в избушку.
И сразу же Демьян сорвался с места, бросился вслед за сыном. Догнал его уже на опушке молодого ельника, подступившего к стойбищу.
— Патроны хочу дать, — Демьян одним движением расстегнул офицерский ремень, принялся стаскивать с него брезентовый армейский подсумок, но пряжка не пролезала сквозь петли, цеплялась. — А, ладно, бери так. Вместе с ножом, вместе с поясом!
— Да у меня все есть, — недовольно буркнул мальчик. Похлопал по расшитой сумке Ефрема-ики. — Тут и патроны, и огонь, и все, что надо…
— Ничего, ничего, возьми. Лишнее не будет. И второй нож может пригодиться, мало ли что… — Демьян сунул ему в руки ремень. Еремей нехотя взял пояс, начал, нагнув голову, застегивать на себе. — Патроны все же береги, зря не стреляй, — попросил отец.
Еремей оскорбленно вскинул голову — сам, что ли, не знаю?! Демьян отвел взгляд.
— А с пупи не связывайся, — посоветовал тихо. — Спрячься или убеги, не разговаривай с чернолицым, ну его…
Еремей снисходительно усмехнулся. Лицо его стало насмешливо-жестким.
— Не вернусь, пока не увижусь с чернолицым, — твердо сказал мальчик. — Я тоже хочу называть его пупи!
Демьян глядел вслед сыну, пока тот не исчез за деревцами. Потом понуро пошел назад.
Около лабаза остановился, осмотрелся. Кликнул Микульку — надо поставить чум: завтра или послезавтра должны приплыть с низовьев Сардаковы, чтобы порадоваться — отпраздновать вместе с Сатарами день, когда Еремейка стал настоящим взрослым охотником и рыболовом…
Демьян и Микулька затягивали последний ремень, прикрепляя к жердям чума шкуру-нюк, когда Клыкастый и Хитрая заворчали, поднялись с земли, сторожко шевельнули ушами, задрали морды, принюхиваясь, и вдруг звонко, восторженно залаяли. Демьян разогнулся, посмотрел на реку. Микулька, не задумываясь, сиганул на берег, мелькая черными пятками, и запританцовывал в нетерпеливом ожидании на отмели. Женщины выпрямились, застыли. Аринэ подхватила на руки Дашку, поглядывая то на Микульку, то на даль реки.
Дверь избушки распахнулась, появился Ефрем-ики. Повернулся к Назыму: из-за плотного темно- зеленого кедрача, стеной вставшего на мыске ниже стойбища, выплыла русская, сбитая из досок, лодка, в которой сидели четыре мужика в шинелях и мальчишка — на носу. Тяжело и не враз поднимались весла, в воду зарывались глубоко, вразнобой — плохие, знать, гребцы, неумелые, да и устали-выдохлись.
Женщины, увидев, что приехали чужие, незнакомые люди, прикрыли лица платками, отвернулись. Ефрем-ики и Демьян переглянулись.
