Толик с отцом уже залезли в машину, а он все приговаривал:
— Ребенок еле на ногах держится, а он «сами»… «сами»… отнимать детей у таких надо… запугал мальчишку, понимаешь…
Потом «газик» вырулил на шоссе, и они увидели огромную толпу, ожидающую автобус, и поняли, что действительно не выбрались бы отсюда еще долго-долго, и тут милиционер замолчал, но всем своим видом будто говорил: «Вот видите, а вы не верили…» — и дальше уже ехали молча до самого метро. У метро отец подтолкнул Толика, чтобы тот сказал «спасибо», и Толик сказал, но милиционер ничего не ответил и даже не улыбнулся, а просто развернулся и укатил. И отец тоже выглядел мрачным, чтобы не сказать подавленным, а Толика все мучил один вопрос, но он не знал, как его правильней сформулировать, и в конце концов просто спросил:
— Папа, а он плохой или хороший?
И отец то ли не понял, то ли опять думал о чем-то другом, своем, взрослом, потому что ответил непонятным:
— Гадская жизнь, сынок. Гадская, гадская…
В вагоне Толик сразу заснул и не просыпался даже во время пересадок, так что отцу пришлось таскать его на руках, как маленького, его и книгу. Короче говоря, умучились они оба настолько, что мама даже не стала их ругать, а просто всплеснула руками и погнала умываться и за стол. И тут они подарили ей книгу, хотя Восьмое марта было еще только через три дня, но шила в мешке не утаишь, да и зачем? И мама была просто счастлива и сказала, что они просто сошли с ума, просто сошли… и что это стоит безумных денег, а Толик сказал, чтобы она не беспокоилась, потому что им повезло из-за облавы, правда, папа? И отец засмеялся, и сразу стал прежним боцманом.
Вечером мама рассматривала книгу на диване, и Толик притулился рядом с ней под пледом. Тяжелые оконные портьеры надежно отгораживали их от холодного насморочного марта, от черной толпы, бородатых дядек и непонятных милиционеров. Тихо урчали трубы отопления, за стенкой шептал телевизор, и в желтом кругу лампы, в углу дивана было тепло, уютно и пахло мамой. Глаза у Толика слипались, но ему было жалко засыпать, потому что «заснуть» означало в следующий же момент открыть глаза в новое серое утро, в школу, в одиночество и холод жизни. Так что он изо всех сил боролся со сном, поддакивая маме и даже иногда задавая вопросы — неважно какие, лишь бы слышать звук маминого голоса, лучше которого не было на свете.
— Посмотри, какая красота, Толик, — говорила мама. — Боже, какая красота, какие краски… ты когда-нибудь видел столько желтого цвета?
— Мм-м… — отвечал Толик.
— Да посмотри же ты, соня несчастный!
Толик посмотрел. Перед ним на весь разворот книги плескалась ослепительная желтая лава. Она вихрилась, клубилась, бурлила, как море. Наверное, это и было море, если судить по берегу, который виднелся вдали на горизонте, похожий на морду огромного фиолетового крокодила, разлегшегося на отмели под желтым небом с круглой дырой желтого жаркого солнца.
— Что скажешь? — спросила мама ласково и слегка насмешливо.
— Жарко… — сонно сообщил Толик. — Море…
— Какое море, глупыш? — рассмеялась мать. — Это поле. Пшеничное поле. Вот видишь эту маленькую фигурку? Вот здесь, в шляпе? Это жнец. Он жнет. А это снопы, которые он уже…
Она на секунду задумалась и крикнула в открытую дверь:
— Саня, как правильно сказать: сжал?.. нажал?..
— На что нажал? — отвечал отец от телевизора. — Кто нажал? Зачем нажал?
— О! Убрал! — вышла из положения мама. — Это снопы, которые он уже убрал. Хотя нет, куда же он их убрал? Вот ведь они, здесь… Это снопы, которые он срезал, вот! Видишь, у него в руке серп? Он срезает колосья и вяжет их в снопы. Все вместе называется «жатва». Понял?
Теперь Толик и в самом деле разглядел маленькую человеческую фигурку в желтой широкополой шляпе, раскорячившуюся слева. Она выглядела такой незначительной, такой крошечной на фоне кипящего солнечного моря, что казалась всего лишь еще одним его всплеском. Немудрено, что Толик не заметил этого человечка с самого начала. Он поискал взглядом других жнецов, как на картинке-загадке, где среди кустов требовалось обнаружить пятерых охотников.
— Мама, а где остальные?
— Какие остальные?
— Ну, жнецы…
— Ах, Толька, ну при чем тут остальные? — нетерпеливо произнесла мать. — Остальные где-то там, сзади. Да это и не важно. Ты на поле смотри, на поле. Видишь, сколько света? И тепла. И красоты.
— Ага, вижу, — сказал Толик.
Он вдруг вспомнил сегодняшнее мерзлое черное поле, коричневые, дымящиеся грязью лужи, чавкающую жижу под резиновыми сапогами, ноздреватый снег и пупырчатую наледь. Вспомнил и поскорее отвернулся, зарылся поглубже в мягкий клетчатый плед.
— Ну что ты затих, бурундук? — засмеялась мама и взъерошила ему волосы на затылке. — Слов не находишь?
Тут мама была права. У маленьких людей и слов немного. Если бы Толик мог, то, конечно, рассказал бы ей, какая черная, холодная, мертвенная изнанка скрывается под этой жаркой желтизной. Потому, что по сути, все поля одинаковы, в какой ты цвет их ни покрась. Потому, что он, Толик, предпочитает лес. Или море. А еще лучше — вот этот диван с маминым боком. Но он не мог всего этого рассказать. А если бы и мог, то вовсе не обязательно захотел бы. Зачем расстраивать маму? Толик поскорее закрыл глаза и уплыл к завтрашнему утру.
Он пробыл на выставке до самого закрытия. Пришедшие вместе с ним друзья-приятели уже давно ушли, а Анатолий все бродил между стендами, восторженно разглядывая такие знакомые по альбомам полотна. Живьем они смотрелись совершенно иначе; он ожидал этого, но все же не думал, что настолько. Останавливаясь перед каждой картиной, Анатолий с трудом удерживался от того, чтобы не сказать вслух: «Здравствуй! Так вот ты какая!» Прежде всего, еще издали, неожиданным оказывался размер; затем обнаруживались цвета, часто совсем не совпадающие с теми, что на репродукциях, прыгали в глаза драгоценные композиционные сюрпризы, а если приглядеться поближе, то повсюду вихрились нескончаемые протуберанцы, запятые, закорючки, улыбки мазков. Это был какой-то необыкновенный праздник узнавания знакомых незнакомок. А под конец, когда толпы схлынули и в двух огромных залах осталось только несколько десятков похожих на Анатолия сомнамбул, он даже временами оказывался с картинами один на один, и в этом заключалась какая-то особенная, головокружительная интимность.
Это чувство жило в нем и потом, когда седенькая служительница из особой породы эрмитажных старушек, ворча про необходимость «считаться с другими», все-таки выгнала его с выставки. Спускаясь по роскошной пустынной лестнице, он ощущал себя абсолютно соответствующим ее царственному величию. Даже наружу на набережную Анатолия выпустили не через обычный полуподвальный выход из гардероба, а самым что ни на есть парадным образом, распахнув перед ним огромные резные выходящие на высокое крыльцо двери. И хотя так делали всегда после закрытия музея, трудно было не усмотреть в этом особую, приличествующую только этому дню символику.
Домой идти не хотелось; сухие чистые тротуары манили пройтись, в городе стояла нежная, голубоватая, акварельная пора белых ночей, создававшая удивительную контрапунктную гармонию с только что виденным разнузданным фестивалем чистых цветов. Дышалось легко и радостно. Анатолий пересек Неву по Дворцовому мосту и под руку с рекой неторопливо двинулся по набережной в сторону университета. У «Двенадцати коллегий» его окликнули. Анатолий посмотрел через дорогу, увидел тщедушную фигурку в длинном не по росту плаще и обрадовался. Леша!
Они познакомились два года назад, когда Анатолий еще учился в десятом классе. Его тогдашняя школа отличалась не свойственными эпохе порывами либерализма, которые выражались в приглашении студентов университета в качестве лекторов по факультативным темам. Леша прочел часовую лекцию об экзистенциализме, поразив неискушенные умы старшеклассников необычностью подхода и обилием незнакомых ученых слов. Рядом с постылой училкой литературы он казался инопланетянином и оттого
