оригинал ему недоступен, и поэтому хочет, чтобы Писание существовало в каком?то одном точном переводе, любые же варианты вызывают у него отторжение, потому что он боится, что они искажают текст Библии. Опыт, однако, показывает, что «точных» переводов не бывает и даже у самого лучшего из них непременно найдутся недостатки.
«Сегодня, — именно по этой причине писал о. Александр о переводе В. Кузнецовой, — в мировой практике библейских переводов господствует плюрализм. Признавая, что любой перевод в той или иной степени является интерпретацией оригинала, переводчики используют самые разные приемы и языковые установки… Это позволяет читателям ощутить различные измерения и оттенки текста. Так, в традиционном синодальном переводе сохраняется близость к церковнославянскому языку, что связано с чисто историческими причинами. В. Н. Кузнецова идет по другому пути. Она стремится добиться максимального приближения к живому современному русскому языку. Отсюда отказ от архаизмов, от слов, изменивших сегодня свое значение… Были учтены достижения современной экзегетики и филологии, а также наиболее авторитетные современные переводы».
Однако отказ от архаизмов нравится далеко не всем. Так один из рецензентов (между прочим, блестящий ученый–патролог и ныне епископ) пишет: «Происходит сознательная и последовательная десакрализация священного текста, который переводится на площадной, базарный, кухонный язык… Даже самые возвышенные тексты Апостола Павла теряют свою красоту и силу… Перед нами не перевод, а пересказ, причем дурной пересказ, искажающий смысл и стиль оригинального текста. В основу… был положен изначально ложный принцип — стремление подстроиться к языку, на котором якобы говорит современный российский обыватель» (Журнал Московской Патриархии. 1998. № 10. С. 79–80).
Смысл этого пассажа ясен до предела: рецензента не устраивает «десакрализация священного текста», который на самом деле (и, казалось бы, автор рецензии должен об этом знать!) написан не на каком?то особом священном языке, как писалась древнеегипетская «Книга мертвых» или «Упанишады», а на простом разговорном языке своего времени; апостол, работая над своими посланиями, меньше всего думал о литературных красотах. Молодой епископ спорит не с В. Кузнецовой, а с о. Александром, причем по одному из самых принципиальных для о. Александра вопросов.
Отец Александр Мень постоянно повторял последние слова Иисуса, которыми заканчивается Евангелие от Матфея («И се Я остаюсь с вами во все дни до скончания века»), и всегда утверждал, что в христианстве не должно быть благоговейной бессмыслицы, что Иисус говорил со Своими учениками не на сакральном языке священного текста, но просто и используя разговорное наречие своего времени. «Для меня, — говорил о. Александр, — в Церкви, конечно, дороги, как с детства было, и песнопения, и церковная архитектура, и традиции, и книги, и обычаи. Но все это имело бы преходящий смысл, не более важный, чем традиции древних индейцев или египтян, или любого другого народа или времени, если бы я не чувствовал, что Он действительно остался, если бы я не слышал Его голоса внутри, отчетливого голоса, более отчетливого, чем иной человеческий голос».
Вспомнив однажды о том, что при митрополите Никодиме в Ленинграде практически во всех храмах апостольские и ветхозаветные тексты во время богослужения читались по–русски, от чего сразу отказался переведенный из Минска на ленинградскую кафедру после смерти владыки Никодима Антоний (Мельников), о. Александр с горечью в голосе заметил: «Теперь снова по–славянски чирикают».
Есть открытое христианство и есть закрытое. Открытое христианство базируется на ощущении невидимо, но реально присутствующего среди верующих в Него Воскресшего Иисуса. «Путь к открытому христианству лежит через сопричастность каждого Откровению Божественной любви, — пишет, излагая взгляды о. Александра, Андрей Еремин, — когда исчезает открытость, свобода и возникает тяга к гарантированному обеспечению, пропадают вера и надежда. И человек уже идет не'по воде', а'по асфальту'». В этой связи А. Еремин вспоминает западного богослова о. П. Тиволье, который пишет: «Христианин не может засесть в своей вере, как в неприступной крепости. Отнюдь нет. Скорее можно сказать, что он в лодке, которая качается от жизненных бурь — и может потонуть. Но направляет лодку Христос, Которому человек доверяет».
Именно об открытом христианстве о. Александра говорил в сентябре 1991 г. на первой конференции памяти о. А. Меня во Всероссийской государственной библиотеке иностранной литературы покойный философ Ю. А. Шрейдер. Как рассказывает об этом Вл. Илюшенко, он вспомнил о христианах–неофитах, только что распрощавшихся с марксизмом, для которых характерна «позиция человека, обладающего истиной», и противопоставил им о. Александра, считавшего, что «каждый богослов сам ищет истину, открывает ее для себя и для других». «Так же происходит, — продолжил Шредер, — и в серьезной науке: человек хочет вначале понять что?то для себя».
Закрытую же модель христианства характеризует стремление обладать истиной в готовом виде, а следовательно, как пишет об этом Владимир Илюшенко в книге «Отец Александр Мень: жизнь и смерть во Христе», «об- рядоверие, нетерпимость к инакомыслию, консервация отечественной старины»; она основывается на «традиционалистских ценностях, ксенофобии и шовинизме». Здесь Илюшенко излагает как раз те мысли, которые неоднократно высказывал о. Александр накануне своей гибели. Так, например, за несколько дней до смерти в интервью испанской журналистке Пилар Бонет среди прочего он «с неожиданной в этом случае откровенностью», как напишет потом поэт Александр Зорин, сказал: «Ну, если называть зарождение русского фашизма не тревожным, то что тогда тревожно? Конечно! И его очень активно поддерживают очень многие церковные деятели… Это, конечно, позор для нас, для верующих, потому что общество ожидало найти в нас какую?то поддержку, а поддержка получается для фашистов. Конечно, не все так ориентированы, но это немалый процент. Я не могу сказать какой, я этого не изучал. Но куда ни сунешься, с кем ни поговоришь: этот — монархист, этот — антисемит, этот — антиэкуменист и так далее».
Проблема закрытого христианства в 90–е гг. волновала не одного о. Александра. Старейший православный богослов Франции Оливье Клеман, размышляя об этом, писал: «Нельзя изолироваться, превращаться в гетто. Нужно, чтобы из Православия исходила потрясающая мощь, мощь свободы и света. К сожалению, чаще все глохнет в обрядности, обрядоверии». «Обрядоверием же, — как очень точно говорится на официальном сайте Белгородской епархии Русской Православной Церкви, — называется такое духовное состояние верующего человека, когда следование духу Евангелия отходит для него на второй план, а главными становятся какие?то обычаи, установления».
Как бы продолжая мысль Клемана, о. Александр в одной из своих лекций указал на то, что мощнейшие, направленные против обрядоверия тексты можно найти не где?нибудь у современных богословов вроде о. Александра Шмемана, а в Священном Писании. «Пророки выступали, — говорил о. Александр, — против тирании, несправедливости, угнетения, против религиозного формализма, против обрядоверия, против национального превозношения, шовинизма, против войн, против насилия. По этой причине мы можем сказать: прав был Петр Чаадаев, который писал, что учение пророков — это не что?то уже ушедшее в прошлое, которое дорого для нас потому, что пророки предсказывали явление Христа, но что это учение, имеющее полную актуальность и сегодня» (Мень А. Мировая духовная культура. Христианство. Церковь: Лекции и беседы. М., 1995. С. 154).
Для закрытого христианства в высшей степени характерен и магизм. Об этом замечательно говорил однажды на Рождественских образовательных чтениях в Москве митрополит Кирилл (Гундяев). «В день Крещения тысячи и тысячи людей идут за Святой водой. И часто приходят люди совершенно не верующие, чтобы взять Святую воду. И я спросил этих людей: а с каким чувством вы приходите в храм — зачем вы ее берете, Святую воду? Вы ее берете, надеясь, что Святая вода автоматически спасет вас от греха или от беды, или от болезни? Вот это и есть магическое отношение к Святыне. Я могу быть мерзавцем, могу делать все что угодно, могу грабить, убивать, прелюбодействовать, обманывать, но выпил Святую воду — все сработало. Вот это и есть магизм».
«Подход религии, — подчеркивает митрополит Кирилл, — в том, что человек — ответственный участник в деле своего спасения или в деле своей гибели. Магизм предполагает воздействие предметов, слов, чисел, которые действуют с непреодолимой силой и могут спасти или погубить человека. Вот в чем различие между магизмом и религией». «Магизм, — не уставал повторять о. Александр, — привносит в религию слепую, почти маниакальную веру во всесилие ритуалов и заклятий», именно поэтому магизм всегда ведет к обрядоверию. При этом важно понимать, что «в магизме, — как писал о. Александр, — скрыто присутствует та духовная тенденция, которая коренится в первородном грехе человечества:
