— Почему без визы? Почему так задержали?
Разнос страшный. Миша шепчет: 'Меня нет. Я с делегацией'. Отбиваюсь сам, обещаю 'всё сделать'. И тут же мы вновь летим на вокзал, к спецвагону пресс-группы…
О, удача! Вся армада делегации скоро двинет на речной вокзал, где, сверкая новизной, стоит волжский лайнер 'Максим Горький' (вчера прибыл из Москвы), а Алексей Аджубей заскочил в 'вагон' и ищет нас, тассовцев. Он уже переговорил со своей редакцией. В 'Известиях' тоже ждут полного текста 'Речи'. В таком же положении 'Правда' и другие центральные газеты, не говоря уже о всех областных и республиканских.
— Чего тянете! Где речь? — поглядев на меня, как на пустое место, выговаривает Герасимову.
Но крик не злобный, строгость начальственная, 'для порядка'. Миша, худой, высокий, почти на голову выше здоровяка Аджубея, изображает покорность и понимание.
— Алексей Иванович, всё готово, только подписать. Познакомьтесь, наш собкор по Сталинграду. Сам сталинградец…
Аджубей кивает. На лице полуулыбка спешащего человека. Перебирая листы машинописного текста, какие вручил ему Миша, тоскливо тянет:
— Да тут… Нет, это надо смотреть… Вот что, мужики, — улыбнувшись, переводит взгляд с Миши на меня, — сообщайте в свою контору, что в 'Речи' будет ещё четыре-пять восковок. Пусть газеты планируют место. Мы это с парохода дошлём.
И, щёлкнув застёжкой элегантной заморской папки, где исчезла 'Речь', идёт в глубь вагона, к столику связи. Миша хитро подмигивает мне, и мы идём за Аджубеем.
Продолжаю рассматривать этого всесильного журналиста, перед которым заискивает даже редактор 'Правды'.
Года три назад я видел его мельком в редакции 'Комсомолки'. Кажется, он был уже замом главного.
Все шептались: 'Зять Никиты Сергеевича… Далеко пойдёт…'
И Алексей Иванович с тех пор шагнул действительно далеко. У него лучшая в стране газета. Он – член ЦК, ему прочат пост министра. Но надо отдать должное, он и сам человек незаурядный. И журналист не последний, и энергия бьёт ключом. В этом убеждается каждый, кто общается с ним. А те, кто работает рядом, известинцы, души в нём не чают.
Просим Аджубея воспользоваться его связью с Москвой. Он согласно кивает, и тогда Миша:
— Алексей Иванович, а может, вы сами нашему Горюнову по ВЧ…
Аджубей с добродушным удивлением разводит руками.
— Ну, вы, хлопцы, как тот цыган: 'Тётенька, дайте водицы, а то так есть хочется, аж шкура трещит.' Ладно, идите. Позвоню вашему Дымгору… Вам ещё на пароход надо прорваться.
— С вашей помощью, Алексей Иванович, — вставляет Миша.
— Нет! Это уж вы сами. Есть строгое указание: ни одного газетчика на борт…
— Мы – тассовцы, — наконец решаюсь я сказать хоть что-то. — Без нас нельзя.
— Ну, глядите, та-а-с-с-о-о-в-цы… — тянет весело Аджубей.
У него хорошее послеобеденное настроение. Настроение здорового, преуспевающего человека, который знает себе цену, а после выпитых рюмок доброго коньяка, запах которого гуляет по вагону, есть желание быть ещё и покровительственно-добрым и великодушным.
Кажется, Аджубей купается в этом 'самокомфорте' и ценит его, потому и позволяет нам пользоваться его 'добротой'.
Мы исчезаем. Нам ещё нужно заскочить в редакцию, а оттуда – на речной вокзал. Машина у нас с красным правительственным пропуском, и нам везде – 'зелёная улица'.
На пристани, где сверкает белизной трёхпалубный лайнер, от комитетчиков узнаём, что всех журналистов препровождают на отдельный пароходик ('трамвайчик'), а на правительственный никого 'не пущают'. Запрет идёт от 'Самого'.
Вся журналистская братия (и иностранная, и наша) бредёт к 'трамвайчику', который причалил рядом.
Мы, тассовцы, и собкоры 'Известий' и 'Правды' выжидаем. У нас план действий, подсказанный знакомым комитетчиком, но, видимо, не без инициативы Аджубея и Сатюкова. Как только убирается трап, мы перемахиваем через перила борта парохода и тут же попадаем в руки комитетчиков из охраны.
Каждый выбрал удобную позицию у борта. Трап убран, и мы один за другим прыгаем.
Спустя несколько минут все – в салоне охраны. Здесь накрыт стол. Бутерброды, фрукты, напитки. Собкор 'Правды' по Сталинграду Костя Погодин требует 'за пережитый страх' коньяку.
Появляется и коньяк. Блаженство.
В салоне прохладно, работают вентиляторы. Налегаем на закуски. Соки, боржоми запотевшие. Спешить некуда. Прогулка от центра и до южной окраины города, где начинается Волго-Дон, не меньше часа. Делегация после роскошного обеда в резиденции разбрелась по каютам, отдыхает. Мы 'под арестом' у охраны. Всё как в лучших домах…
Маршрутом лайнера мы, местные собкоры, проследовали не раз со многими делегациями, и у нас нет желания выходить на палубу. Правдист и известинец из Москвы 'двинули на воздух'.
Через четверть часа за ними последовал и Миша Герасимов, а мы, сталинградцы, сидим за столиком, потягивая холодный боржоми, смакуем армянский коньячок.
Я вышел из салона охранников, когда уже повернули от первого шлюза обратно и шлёпали вверх по Волге к Сталинградской ГЭС.
Позвал Костя Погодин:
— Володя, пойдём! — громко, скорее для офицеров охраны, сказал он. — Там уже твой дядя, маршал Ерёменко про Сталинградскую битву Тито докладывает…
На открытой палубе десятка два плетёных кресел. В них – Тито, его супруга, члены делегации. Перед ними у огромной карты, разрисованной красными и синими стрелами с коротенькой указкой, Андрей Иванович Ерёменко, бывший командующий Сталинградским фронтом, а ныне командующий Северо- Кавказским военным округом.
Андрею Ивановичу недавно присвоено звание маршала, и он парится в новеньком, с иголочки мундире с большой шитой золотом звездой на каждом погоне. На мундире – Звезда героя и цветная мозаика символов бесчисленных военных орденов и медалей.
Пот струится из-под фуражки. Ерёменко вытирает его скомканным в левой руке платком, но головного убора не снимает, даже не расстёгивает стоячего ворота маршальского мундира. Бусинки пота катятся по иссохшей шее.
Андрею Ивановичу – за шестьдесят. Отцу моему – пятьдесят девять. Оба прошли все три войны от звонка до звонка, но судьбы разные… Мои размышления прерывает капитан в штатском из местного управления КГБ Алексей, с которым я знаком по многим встречам иностранных делегаций.
— А, что, действительно он твой дядя? — шепчет на ухо Алексей.
Я тяну с ответом, делая вид, что поглощён рассказом о Сталинградской битве. Нетерпеливый Алексей дружески берёт меня под локоть. Мы с ним, видимо, ровесники и могли бы быть друзьями, если бы не его служба.
— Ты – племянник Андрея Ивановича? И молчишь! Ну, знаешь…
— Я-то знаю, — напуская тумана, тихо шепчу Алексею, — а вот Андрей Иванович – вряд ли!
Тот с растерянным недоумением смотрит на меня, но, видимо, раньше всех заслышав суету своих коллег за нашими спинами, нервно вздрагивает и тут же исчезает. Я смотрю ему вслед и вижу, как веером рассыпаются по палубе молодцы в штатском, занимая каждый 'своё место'.
Значит сейчас появится Сам. Все настороженно замирают, и лишь Андрей Иванович, да Тито и его окружение не замечают прокатившегося шороха.
Андрей Иванович говорит, какие силы были брошены немцами для разблокирования армии Паулюса… И тычет указкой в карту.
На палубе в окружении своей свиты появляется Никита Сергеевич. Он без пиджака, в белой рубахе, без галстука и в светлых широких брюках. На ногах мягкие мокасины. Лицо помятое со сна.
Останавливается в нескольких шагах за спинами сидящих в креслах слушателей, молча озирая
