— Чего же вы, Всеволод Анисимович, не бережёте себя. На работу пришли. — И уже успокоенно: – Так вычёркивать вас из списков?
— Ладно. Приду, — бурчит Кочетов.
Подобных стычек никогда не происходило с Твардовским. Придавая особую важность совещаниям в ЦК, начальство обязывало нас 'звонить лично' главным редакторам.
Александр Трифонович всегда к приглашениям относился спокойно и сдержанно, хотя и знал, что, возможно, в докладе секретаря ЦК или заведующего отделом будет раскритикован и его журнал. Приходил, поднимался на пятый этаж к круглому залу всего за несколько минут до начала, тогда как большинство главных появлялось здесь задолго и оживлённо общались друг с другом. Твардовский же садился в задних рядах (многие занимали места впереди, перед глазами начальства) и молча слушал, ничего никогда не записывая и ни с кем не перешёптываясь.
Я всегда наблюдал за его спокойным и, казалось, непроницаемым лицом, куда он никого не допускал. Выслушав доклад, Александр Трифонович редко задерживался, сразу спускался вниз к выходу. У вешалки, где обычно продолжалось шумное общение главных редакторов и обсуждение итогов совещания, он также уходил от разговоров.
Когда, спустя десять лет я уже сам был в числе этих руководителей печати и приходил сюда же на совещания, то понимал, что большая их польза состоит именно в этих общениях до и после совещания. Здесь узнавались все новости, и подтверждались или опровергались слухи о движении кадров на Верху.
Твардовского всё это не интересовало.
В течение года, а возможно, чуть больше, пока Кириченко не начал изымать из моего кураторства литературные журналы, мне несколько раз доводилось встречаться с Александром Трифоновичем и в ЦК, и в редакции журнала, и всегда я видел и ощущал его спокойно-вежливое отношение.
Помню, первые встречи происходили по задержанным Главлитом публикациям. Вёрстки передавались чаще в отдел культуры. Главными в этих разговорах были работники этого отдела: консультант Саша Галанов или инструктор Миша Грибанов. Я же присутствовал здесь как сторона поддержки 'требований Верхов' от отдела пропаганды.
Беседы всегда тяжёлые и мучительные. Обе стороны часто понимали, что добиться компромисса (то есть спасти ту или иную публикацию) нельзя, но каждый отстаивал своё. И всё же последнее слово оставалось за недремлющим оком ЦК.
Задержки выхода журнала на месяц-два стали нормой. Кажется, к маю 1968 года (а может, 69-го?) такая задержка оказалась в три месяца. На первомайские праздники сошлись четыре выходных дня, и мы с Сашей Галановым, забрав всё, что было набрано в гранках на два-три номера в 'Новом мире', отправились 'на отдых' в один и тот же дачный посёлок, кажется, 'Нагорное'.
За праздники нам предстояло прочесть не меньше семидесяти печатных листов набора и отобрать материал на один номер.
В гранках были все 'непроходимые' романы, повести, рассказы и статьи, которые из месяца в месяц задерживались в Главлите.
Мы перечитали весь перечёркнутый красным и синим карандашом Главлита 'запас' 'Нового мира' и смогли набрать 'проходимого' немногим больше, чем на половину номера.
Когда отправлялись на майский отдых, задание начальства было строгим: 'Кровь из носа, а очередной номер выпустить!' 'Даже, если его лепить не из чего!'
Последнюю фразу мы уже добавили с Сашей Галановым, когда вышли из кабинетов замзавов наших отделов.
В отделе культуры среди работников низшего звена Галанов был, пожалуй, самый достойный и уважаемый сотрудник, который курировал литературно-художественные издания. Фронтовик, потерявший ногу на войне, относительно смелый и не угодничавший перед высоким начальством, он мог высказывать своё суждение по публикациям, даже если знал, что оно не согласуется с 'мнением общественности' (то бишь руководства).
В первый же день после праздников, доложив начальству о нашей 'работе', мы пригласили Твардовского в ЦК.
Встреча в отделе культуры. Перебирая гору вёрсток, Саша говорил, почему это (повесть, рассказ, статья) не может пойти в печать. Я кивал или добавлял какую-то реплику, делал замечание, что должно было выражать согласие моего отдела с мнением отдела культуры.
Твардовский вначале горячился и возражал, предлагая сокращения и исправления. Из разговора было видно, что он не только хорошо знает материал, но и сам его редактировал. Это касалось знаменитых новомировских статей, которые после выхода каждого номера 'будоражили общественное мнение' и 'дурно влияли на интеллигенцию'.
Но скоро Александр Трифонович стал терять интерес к нашим суждениям, явно ожидая конца разговора. Когда Саша завершил его, положив перед Твардовским отобранные материалы, Александр Трифонович вдруг устало и спокойно спросил:
— Всё? — И, не дожидаясь ответа, сердито добавил. — Эх, ребята. Не ведаете, что творите…
Поднялся, молча сунул свою крепкую, пухлую руку сначала Саше, потом мне и резко пошёл к двери.
Галанов поспешно зашкандыбал на своей раненой ноге за ним и нагнал его уже на выходе из здания, где отметил его разовый пропуск.
Насколько я помню, это была его последняя встреча в ЦК по поводу задержанных в Главлите материалов 'Нового мира'. Теперь сюда приходили только его замы. Сам же он аккуратно являлся только на совещания, молча выслушивал доклады, тяготился, когда слово предоставлялось двум-трём главным редакторам. Это были, как всегда, 'Правда', 'Известия', 'Советская Россия'. И, ни с кем не вступая в контакт, молча уходил.
Вспоминается ещё одна встреча в редакции 'Нового мира'. Мы, кураторы из ЦК, должны были присутствовать на отчётно-выборных собраниях в наиболее значительных и 'сложных' изданиях. Я появился минут за двадцать в кабинете редактора.
В творческих коллективах на таких собраниях присутствовали все сотрудники, и только когда начинаются выборы парбюро, некоммунисты покидают зал.
В кабинете у Твардовского его замы: Дементьев, кажется, Лакшин и ответсекретарь Миша Хитров, он только что пришёл в журнал из 'Известий'.
В дверь врывается поэт Егор Исаев. Делает он свои визиты всегда шумно, напористо, низвергая неостановимый поток слов.
— Трифонович! Написал настоящие стихи. И прямо к тебе. Слушай!
И начинает читать, сотрясая воздух. Александр Трифонович морщится и как-то виновато обводит взглядом всех в кабинете, будто ища защиты. Потом, посуровев лицом, обрывает поэта.
— Егор, ты извини. У нас скоро собрание. И потом, ты же знаешь, настоящие надо глазами читать… Ты оставь…
Недовольный Егор что-то ещё говорит, но Твардовский упрямым жестом холёной руки указывает на край своего стола.
Егор сник, даже опал телом, будто лишился какой-то внутренней опоры, и Твардовский, видно, чтобы укрепить коллегу, потянулся к листкам стихов. Нацепив очки почти на кончик носа, он пробежал глазами первую страницу и, выхватив строфу, прочёл вслух.
— И ты считаешь, что это стихи?
Всё происходило в каком-то неловком натянутом молчании присутствующих в кабинете, и в меня вдруг стал вползать холодок отчуждения к барским жестам и голосу хозяина кабинета и жалости к Егору.
Исаев наконец справился с внезапной растерянностью.
— Ладно, Трифонович… Ты сегодня что-то не в духе. Я заскочу попозже…
Это была последняя встреча в такой близи.
С уходом Альберта Власова из сектора Кириченко, обжёгшись на нас, выпускниках Академии, стал брать работников только из ЦК ВЛКСМ.
