протянул его Канчи.
— Мясо! В доме ни крупицы риса, ни капли масла, ни щепотки куркумы! А ты являешься с мясом! Да мы неделю могли бы питаться на эти деньги! — возмутилась Канчи.
— Заткнись, дура, и ешь, — ответил Дил. — Завтра ты, быть может, умрешь, так что наслаждайся этим мясом, пока оно есть и ты жива.
— И как мне его приготовить? Жаром собственного тела? — фыркнула Канчи — керосина у них тоже не было.
Дил лег на кровать, даже не стряхнув с себя серо-красной пыли от цемента и свежеобожженных кирпичей, запорошившей его с головы до ног за день работы на стройке. Он растянулся и уставился в потолок — такая уж была у него привычка. Не дождавшись от мужа ответа, Канчи спросила:
— А что за повод-то?
Посозерцав какое-то время водные потеки на деревянных стропилах, Дил объявил:
— Конец света.
Вот так она узнала о том, что огромная звезда с длиннющим хвостом собирается врезаться в Юпитер и заодно разбить Землю на мелкие кусочки. На этот раз это точно правда — вон даже по телевизору сообщили. Это уже не просто слухи. Говорили также, хотя ни радио, ни телевидение этого не подтвердили, что несколько — по одним сведениям, семь, по другим — тридцать две тысячи — солнц взойдут после катастрофы.
Канчи как раз намеревалась пойти взять немного риса у Гопала Бхакты, лавочника, который хорошо ее знал и отпускал провизию в долг, когда появился ее сын — с полиэтиленовым пакетом апельсинов.
— Апельсины! — замахнулась на него женщина, но мальчишка ловко увернулся. — Вы сумасшедшие — что отец, что сынок. В доме нет риса, а ты покупаешь апельсины! Совсем мозгов лишились!
Но отец ничего не сказал, и сын ничего не сказал, а поскольку бесполезно кричать на людей, которые ничего не говорят, Канчи удалилась, проклиная их глупость.
— Пускай мир и впрямь катится к черту! По крайней мере, мне больше не придется кормить таких идиотов!
Так что вечером они ели мясо: большие куски, полуобугленные-полусырые, — те, которыми занимались дети, и отлично прожаренные — те, которые Канчи насадила на длинные палочки и готовила над горячими углями. Причем Канчи, справедливо решив, что конец света наступает не так уж часто, сбегала на соседское поле и сорвала несколько зеленых перцев чили и кориандр, чтобы приправить козлятину.
А потом они разделили апельсины, по одному каждому. Плоды были крупные, кожура сходила легко, и аромат наполнил всю комнату. Внутри они оказались спелые, сочные, и вкус их совсем не походил на вкус тех сухих и кислых апельсинов, что растут в деревнях. После еды Дил сказал:
— И позаботься о том, чтобы дети завтра никуда не уходили из дому, а сама — как знаешь.
Позже Канчи совершенно забыла о досаде — когда на улицу вышли соседи со своим барабаном мадал[7] и тремя приехавшими из деревни гостями. Они пели песни, такие знакомые и одновременно кажущиеся такими странными в наши дни: песни о севе риса и косьбе трав в лесу, песни о жизни, незнакомой детям и такой же далекой, как истории, которые они слышат от жрецов, когда те читают им священные тексты из пуран[8]. Затем ее сын поднялся и стал танцевать, все они веселились, а потом домовладелица высунула из-за двери голову и возмутилась:
— Что тут за гвалт? Что происходит? Шум как при конце света!
В знаменательный день Канчи оделась очень тщательно. Поверх обычного хлопкового сари она повязала пушистую светло-голубую кашемировую шаль, которую Дженнифер привезла из Америки. Дженнифер, испытывавшая давнее мрачное и бесконечно глубокое отвращение к Непалу, служила в каком-то департаменте развития, где убеждала женщин делать прививки и хранить деньги в банках. Она частенько говаривала Канчи, что непальцы не способны понять, что для них лучше. Она бы гордилась, увидев, что Канчи воспользовалась голубой шалью в столь важный день.
Канчи работала на Дженнифер, когда та бывала в городе. Она готовила ей рис и овощи без всяких специй и резала гигантские огненно-красные перцы, которые Дженнифер любила есть сырыми, стоя перед телевизором в своих ярких обтягивающих нарядах и исполняя свои странные танцы. «Джейн Фонда, Джейн Фонда!» — вопила она Канчи, скача этаким безумным зеленющим кузнечиком вверх-вниз и жуя огромные перцы. Она не была слишком щедра на подарки, но каждую зиму вручала Канчи какую-нибудь одежду.
— Зачем тебе шаль в такую жарищу? — спросила Миттху, старая кухарка Шармасов, в чей дом Канчи ходила каждое утро стирать, пополняя тем самым свой нестабильный доход.
— А ты разве не слыхала? — ответила Канчи. — Все только об этом и говорят. Сегодня конец света. Великий садху предсказал. Муж не рядом со мной, дети не рядом, так, по крайней мере, со мной моя шаль.
— Какая чушь! — фыркнула Миттху; религиозная женщина, она скептически относилась к людям и событиям, о которых не слышала.
— Нет, ну а вдруг конец все-таки наступит? — настаивала Канчи.
На это Миттху твердо отрезала:
— Не наступит.
— Давай съедим рис сейчас, диди[9], — встревоженно предложила Канчи, когда небо потемнело, суля мелкий дождик. По подсчетам, конец света должен был наступить ровно в одиннадцать, и Канчи намеревалась встретить его на сытый желудок. — А то потом совсем кишки сведет.
— Это для твоего тела или для твоей души? — язвительно поинтересовалась Миттху, накладывая рис на тарелку Канчи. Язычок у нее всегда был ядовитый.
— Что душа, она улетит, как мелкая пташка. Улетит, проголодавшись, и добудет себе пищу в чужих домах. Пустой живот — вот что меня убивает.
— А твоя шаль согреет тебя на небесах или в аду? — Миттху посыпала рис щепоткой пряной томатной приправы.
— Шаль мне ни к чему ни в раю, ни в аду. Она на тот случай, если я выживу, а все остальные — нет и на земле не останется никого, кроме меня. Вот тогда-то у меня хотя бы найдется шаль, которая согреет меня.
Миттху, хотя она никогда бы не признала этого, высоко оценила замечательную предусмотрительность и здравый смысл подруги.
— Хм… — только и хмыкнула она, кинув взгляд на солнце, вполне ясное с виду, размышляя при этом, не стоит ли тоже сбегать за шалью, просто на всякий случай, но решила, что гордость превыше всего.
Раскат грома прокатился по чистому голубому небу, и Канчи в панике вскочила.
— Ну я и идиотка, нервы ни к черту, — выругала она себя.
— Ешь, Канчи. — Миттху постучала черпаком о горшок, раздосадованная собственным испугом.
— Утром я видела Шанту Баджай, несущуюся в свою контору. Она сказала, что явится на рабочее место, даже если никто больше не придет в офис, и, коли суждено, умрет в своем кресле.
— Так с чего бы вдруг случиться концу света? — полюбопытствовала Миттху.
Она не верила, что это произойдет. И в то же время ей было интересно.
— Это все из-за Гириджи[10], — объяснила Канчи. — Все началось, когда он стал премьер-министром и принялся что ни день шастать в Америку. Я слышала, он ослаб, грохнулся в обморок и американский король дал ему денег на лекарства. Вот он вернулся, и все прахом пошло. Может, король Америки дал ему денег и Гириджа продал Непал, может, вот почему. И теперь, может, всё захватят коммунисты.
— Знаешь, Канчи, когда я жила в деревне, я чуть не стала коммунисткой. Звучит-то как хорошо — всем жить вместе, работать вместе, и не будет различий между большими и малыми. Мы бы убили всех богатеев, и наступил бы мир.
