В поисках вечного града

Но этот позитивист верит в Бога и чувствует Его, хотя о богослужении, догматах и обрядности говорит почти с раздражением. Вот как рассуждает герой его повести'Прощенный Мельмот':'Почему, — подумал он, оглядывая церковь святого Сульпиция, — почему люди воздвигли эти гигантские соборы, встречавшиеся мне во всех странах? Чувство, разделяемое массами во все времена, должно быть на чем?то основано'.

'Для тебя Бог — 'что?то'? — кричало ему сознание. — Бог! Бог! Бог!'Само слово'Бог'сначала угнетает бальзаковского героя, вызывая ощущение страха, но затем начинает смягчаться далекими аккордами сладостной музыки, звуки которой доносятся до него со всех сторон… Эта мелодия несет душе поэзию лазури, но в то же время пробуждает совесть.

Бальзак — мистик в духе Якова Бёме. Его мистическое миросозерцание лучше всего выражается в следующем тексте:'На лоне природы иногда видишь такие безыскусно пленительные и быстро сменяющиеся картины, которые вызывают у нас тот же душевный порыв, что и у апостола, сказавшего Иисусу Христу на горе: Построим кущу и пребудем здесь. В этот миг природа будто обрела чистый и нежный голос, такой же чистый и нежный, как она сама, но голос грустный, подобно сиянию, меркнущему на западе; смутный прообраз смерти, напоминание, воплощенное на небе в заходящем солнце, а на земле — в цветах и в мотыльках–однодневках. В эту пору дня солнечный свет проникнут печалью…'

'Раскаяние, — в другом месте говорит Бальзак, — неприметно погружает в ощущение благодати, заставляющей трепетать сердца человеческие от нежности и страха.'Бог Своею благодатью врачует сердца, но для автора'Человеческой комедии'Он прежде всего — Творец.

И в этом отношении Бальзаку особенно близок Яков Бёме, из которого он, в частности, приводит следующую цитату:'Если Господь все произвел глаголом'да будет', то, значит, это'да будет'и есть сокровенное лоно, содержащее и объемлющее природу, образуемую Духом'. А любимый герой писателя из всего Священного Писания чаще всего повторяет слова Евангелия от Иоанна:'Et verbum caro factum est'('И Слово стало плотию'), — в которых он видит формулу воли, слова и действия.

Сам Бальзак живет именно по этой формуле, через слово воплощая в реальность то, что диктует ему его воля. При этом он утверждает, что на вопрос, что такое воля, лучше всего отвечают мученики древней Церкви.'Когда христиане героически переносили мучения во имя утверждения своей веры, разве не было явлений, доказывавших, что материальные силы никогда не устоят перед силой или волей человека', — пишет он в'Луи Ламбере'.

В написанном много позже'Сельском священнике'он выводит аббата Бонне, настоятеля'одной из самых бедных церквей во Франции', которая походила на амбар с пристроенным над дверью навесом. Это тучный, низенький и к тому же тщедушный человек, с видом'горбуна без горба, во внешности которого прежде всего поражает лицо — 'вдохновенное лицо апостола'.'На этом болезненно желтом, словно воск, лице сияли ярко–голубые глаза, горевшие верой и живой надеждой'. Он, человек с'горящим взглядом мученика', мог, по мнению Бальзака,'быть священником первоначальной Церкви, существующей ныне лишь на картинах шестнадцатого века и на страницах мартиролога'.

'Убежденность есть человеческая воля, достигшая высшего могущества', — так подытоживает Бальзак рассказ об отце Бонне. Сам писатель живет и трудится только благодаря этой воле. Строя в своих текстах реальность, он созидает огромное здание, которое должно быть построено навеки. В этом смысле из всех писателей его действительно можно сравнить только с Данте.

Человек из библиотеки

О Хорхе Луисе Борхесе

Римляне полагали, что в творчестве каждого автора должны проявляться ars et ingenium - искусство или, вернее, мастерство, которым можно овладеть только в результате упорной работы над собой, и дарование (дословно — «нечто врождённое») - его нельзя приобрести или заработать. С ним или без него человек появляется на свет в момент своего рождения.

Poetae nascuntur- «поэтами рождаются», именно так сказал однажды Цицерон, однако поэзия — это труд, labor, и поэтому не случайно строчка в стихах по–латыни обозначается словом versus, которое пришло в литературный язык из сельскохозяйственного обихода. Versus- это борозда на поле, дойдя до конца которой, пахарь поворачивает (vertit) быка, что тащит его плуг.

В текстах у Борхеса, хотя зачастую они больше похожи на фрагменты из записных книжек с миллионом бессистемных, на первый взгляд, выписок из прочитанных в библиотеке книг или на конспект, который профессор наспех набросал в трамвае или в метро по дороге на лекцию, сполна присутствует и то, и другое. В них всегда есть лёгкость или, вернее, спонтанность, глубина — и никакой вымученности, но при этом каждый из его этюдов отшлифован до предела: в нём (как ex ungue leonem, то есть «по когтю льва») можно узнать по–настоящему большого мастера.

Сразу бросается в глаза, что это не заметки литературоведа, а настоящая литература -  belles lettres. Без всяких сомнений — настоящая поэзия. Но поэзия какая?то странная, по большому счёту предназначенная только для того, кто уже прочитал всех тех авторов, на которых ссылается Борхес, и помнит на память не только всего Данте, но и всего Шекспира, Сервантеса и Гомера, не считая Гюго или Валери.

Борхес превосходно владел английским с раннего детства, в девять лет перевёл на испанский одну из сказок Оскара Уайльда, «Счастливого принца», причём так, что её сразу напечатали в газете «Эль Пайс», не догадавшись о возрасте переводчика, ибо считали, что автор перевода — его отец. Именно английский (а потом древнеанглийский и историю языка) преподавал он в течение двадцати лет на факультете философии и литературы в университете Буэнос–Айреса. Его нередко называли (причём не в шутку) английским писателем, который пишет на испанском и живёт в Аргентине. И это не случайно — он постоянно цитирует Шекспира и разбирает его тексты в своих этюдах, ссылается на Бэркли и Дэвида Юма, Колриджа, Томаса Брауна, Киплинга, Спенсера и Милля и так далее. Тысячи цитат из миллионов книг, не только английских — вот что такое книги Хорхе Луиса Борхеса.

Французскую литературу он тоже знает как родную, хотя признаётся где?то, что в отличие от своей сестры никогда не видел снов на французском. В Женеве, где Борхес с родителями оказался во время Первой мировой войны, он учился в одном классе с Морисом Абрамовицем, мальчиком, который стал потом знаменитым врачом, но тогда был влюблён в Верлена, Рембо и Аппол инера. Именно от него узнал об их поэзии Борхес. Узнал — чтобы полюбить её навсегда.

А Библия (её он знал и по–испански и в английском варианте, по King James Version, которая называется у него обычно переводом английских епископов, и на латыни — согласно тексту блаженного Иеронима)? А «Тысяча и одна ночь» (он читал её по–английски)? А Густав Майринк с его «Големом»? А Кафка? А восточная философия, и прежде всего дзен? Всё это тексты. Тексты, в которые он был погружён невероятно глубоко. А античные авторы? Гесиод, Каллимах, Аполлоний Родосский и так далее. Борхес - человек из библиотеки. Однажды он написал даже о том, что рай кажется ему похожим именно на библиотеку. Потом он был директором Национальной библиотеки в Буэнос–Айресе.

Неутомимый читатель - lecteur, или reader, сравниться с которым в культуре последнего тысячелетия в этом плане не может никто, за исключением Эразма Роттердамского, величайший, но только не писатель, а читатель. Однако не библиоман, ибо ценил не книгу, но текст, который она содержит. Такими были, как говорят, Аристотель и,