Евангелие Михаила Булгакова

апостолов».

Я охотно принял бы обвинение в притягивании текстов и отказался от последней трактовки, если бы мог по-иному объяснить следующий фрагмент — Пилат говорит Левию Матвею: «Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил… Имей в виду, что он перед смертью сказал, что он никого не винит, — Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дергалось. — И сам он непременно взял бы что-нибудь. Ты жесток, а тот жестоким не был» (с. 745).

Пилат выдает себя и жестом, и словом (словечко «тот» — вполне евангельское). Он осуждает свое, прежде главное качество — жестокость! Он отбрасывает и свою главную жизненную ценность — службу, когда говорит кентуриону Крысобою: «У вас тоже плохая должность, Maрк. Солдат вы калечите…» (с. 736). В сущности, он немедля начал свою апостольскую деятельность — проповедь идеи добра.

После смерти Га-Ноцри остаются двое последователей: иудейский нищий и римский чиновник, всадник, богач. Разумеется, это не более правдоподобно, чем действия евангельского Пилата. Мы знаем от Флавия, что пятый прокуратор Иудеи до конца остался верен себе [92].

Если рассматривать новеллу как апробацию историчности одной из евангельских историй, то можно сказать уверенно: результат отрицательный. В исторических вопросах мы должны доверять не Иоанну Богослову, а Иосифу Флавию. Но историчность рассказа — вопрос особый. Есть более важный вопрос: насколько Пилатова метаморфоза достоверна психологически? Очень странным кажется превращение «свирепого чудовища» во второго апостола…

Каждому писателю, владеющему сюжетом, известна простая ремесленная истина: когда в конце действия вылезает неувязка, ищи причину ее в начале действия. Причина неувязки нам ясна, это — «гемикрания», повернувшая действие в нужную сторону. И она же — лучшая находка во всем рассказе. Наверняка лучшая.

Остановимся. Мы опять обнаружили разрыв художественной ткани в произведении такого писателя, как Булгаков. Видимо, надо снова разобраться — есть ли этот разрыв на самом деле, или он возник под давлением анализа.

Излечение от гемикрании мы в свое время приняли за реалистическую деталь с известной натяжкой. Излечение припахивает чудом — с нашей точки зрения. Но в эпоху Пилата психика была иной (о чем уже говорилось), чудеса считались реалиями. И обращения людей в ту или иную веру, акты озарения также понимались по-иному. Действительно, и излечение, и внезапная вера прокуратора плохо объясняются в терминологии XX века. Но может быть, этого и не следует делать? Не выплеснули ли мы вместе с водой ребенка, когда рассматривали Пилата и Иешуа только как некие антитезы канонических персонажей? Без сомнения, Мастер непрерывно отказывается от евангельских реквизитных и психологических деталей, но мы имели случай убедиться, что он придерживается психологического историзма. В древности трансцендентное чувство, озарение, вера были таким же инструментом сознания, как сегодня — мысленный эксперимент. Понятие «социального предопределения», для нас достаточно ясное, было для героев Мастера, по-видимому, абсолютно недоступно, и Мастер это понимал. Игемон никоим образом не должен был уметь отделять реалию от трансцендентности, знание истины от веры.

Эта одна сторона дела. Вторая сторона: увлекшись сюжетными структурами и сопутствующей сюжету психологией, мы спрямили тропу Булгакова. А она периодически делает зигзаги именно в область озарения, чувства сверхъестественного — область, находящуюся как бы в стороне от сюжета, но частично направляющую поведение и Иешуа, и Каифы, и в особенности Пилата.

Перефразируя известное изречение: узкий анализ подобен флюсу, ибо полнота его одностороння, надо сделать очередной шаг и рассмотреть героев уже не в плоскостных координатах сюжета и источников, но в объеме. Попытаться ввести третью координату — личностей и четвертое измерение — религию.

Часть IV Роман о Пилате

27. Личности

Соберем воедино впечатления о личности Иешуа. Человек в расцвете молодости, но уже с сильным умом философского склада. Очень одинокий, — впрочем, такие люди в друзьях и не нуждаются, они самодостаточны. Веселый, живой и непреклонно-добрый — с фанатическим упорством считает всех людей добрыми. Необыкновенно чуток к душевным движениям окружающих, но проницательность эта в соединении с добротой дает диковинную интерференцию — дурного отношения к себе он не замечает. Попросту говоря, он бывает наивен болезненно, вплоть до слепоты. После подстроенной ловушки, тюрьмы, суда Синедриона, суда римского правителя, после утверждения смертного приговора он спохватывается: «Я вижу, что меня хотят убить…»

На первый взгляд это не Христос, который все предвидел и на все шел сознательно и обдуманно, который отчетливо делил людей на «больных» и «здоровых». Разве что незаурядный ум соединяет его с Христом…

Вернемся к словам: «меня хотят убить». Хотят? Да его уже убили! Почему он этого не видит? Может быть, гений доброты не верил, что «добрые люди» умеют убивать, и заметил гибель, лишь стоя на краю могилы? Или потому, что владел несравненным даром убеждения, знал это (Иешуа брался изменить «холодного и убежденного палача» Крысобоя) и до последней минуты надеялся переубедить прокуратора.

Он словно явился из мира, где слово всемогуще — где не убивают…

Короткая фраза: «А ты бы отпустил меня, игемон… Я вижу, что меня хотят убить» — не только создает объемную психологическую картину; не только отбрасывает евангельскую предопределенность, но опять, неожиданным поворотом, возвращает Иешуа к Иисусу, а нас — к Евангелию от Иоанна, которое начинается знаменитым: «В начале было Слово». Возвращает не только по туманной аналогии со словом- Богом, но куда более отчетливо. Просмотрите абзац после отсылки [17]. Христос, как и Иешуа Га-Ноцри, ходит в одиночку; обвиняется в «обольщении народа»; постиг все, ничему не учившись [18] — Иешуа говорит Пилату, что «своим умом дошел до этого» (с. 444). Наконец, он в храме задает наивный вопрос: «За что ищете убить Меня?» Но всем, кроме Иисуса, понятно, за что его хотят убить… [20]. Может быть, Булгаков считал достоверным как раз Иисуса по Иоанну, вернее — одного из Иисусов четвертого евангелиста, который «пришел на праздник не явно, а как бы тайно», которому отвечали без малейшего почтения: «Не бес ли в Тебе? кто ищет убить Тебя?» Разумеется, эту версию нельзя исключить из анализа, хотя я думаю, что настойчивые возвраты к тихому пророку Иоанна говорят о мотивах, более важных для писателя, чем желание отыскать в Евангелиях исторического Христа. Достаточно существенен и сюжетный фактор — необходимость освободить Христа от мессианского облика, а за этой необходимостью — вся линия судопроизводства. Может быть, связь с Евангелием от Иоанна вовсе не задавалась Мастером, а возникла спонтанно. Дело в духовном облике Иешуа Га-Ноцри. Он — как уже говорилось в 12-й главе — персонификация Нагорной проповеди; максималистская идея добра, воплощенная в поведении. Невыполнимое правило «любите врагов ваших», которым руководствуется Иешуа, делает поведение этого человека глубоко нестандартным, ненормальным. «Бродячий философ оказался душевнобольным…» Так вот, если говорить не о сюжетах, а о различных духовных обликах Христа, обрисованных в Четырехкнижии, то более других приближается к Нагорной проповеди Христос Иоанна. Он заявляет: «Я есть пастырь добрый; пастырь добрый полагает жизнь свою за овец» (Ин. X, 11). И конечно же Иоаннов Христос более всех других ненормален в поведении (это разбиралось в 4-й главе).

И он же в сравнении с другими обликами дальше всех ушел от Ветхого Завета.