дневными трудами, они смогут забыться в коротком сне, сквозь который у всех будет пробиваться одно и то же: лишь бы вернулись!
Если бы потом Анну спросили, как она провела тот день, что делала, с кем говорила, – не вспомнила бы: все как мороком затянуло. Виду, конечно, старалась не подавать, знала, сколько вокруг внимательных глаз следили за каждым шагом боярыни. Люди тянулись к ней взглядами и, убедившись, что она, как всегда, держится уверенно и невозмутимо, успокаивались: все будет хорошо. Оставшись во главе пестрого населения недостроенной крепости, Анна Павловна из рода Лисовинов одним только своим присутствием показывала окружающим, что жизнь идет так, как она и должна идти, что ничего страшного нет и не будет.
Сами того, возможно, не понимая, это подтвердили урядники оставшихся в крепости десятков второй полусотни. Подсказал им кто-то или сами догадались, Анна даже и не стала выяснять, но почти сразу после проводов неподалеку от нее начали отираться двое отроков из дежурного десятка. На высказанное ею недоумение один из них бодро отрапортовал:
– Приставлены для поручений и любой другой помощи!
– С чего бы вдруг? – удивилась Анна.
– Так это… – Отрок недоуменно развел руками. – Начальные люди-то все ушли, все теперь на тебя навалилось, матушка-боярыня. Вот мы, значит, для облегчения…
Сколько бы седых волос ни добавило Анне ее внешнее спокойствие, свое дело оно сделало: взбудораженные отроки второй полусотни и коммерческого отделения, взятые в оборот оставшимися наставниками, продолжили свои обычные занятия. Девчонки, правда, время от времени всхлипывали да прятали покрасневшие глаза, но привычные хлопоты постепенно успокоили и их. В немалой степени этому способствовал Прошка, устроивший Катерине – одной из девиц – чрезвычайно громкий для него разнос за небрежность при работе с подросшим щенком. Он, конечно, был прав, хотя оплошность-то оказалась пустяковая и объяснялась вполне понятным расстройством виновницы скандала. Когда привлеченная его криками Анна подошла к собачьим клеткам, девчонка уже даже не пыталась оправдываться, а в глазах у нее стояли слезы. Анна перебила вдохновенный Прошкин монолог, кивком отпустила Катерину, пригладила растрепанную шевелюру разъяренного подростка и тихо сказала:
– Не волнуйся ты так за них, Проша, не надо. Бог милостив, вернутся они.
Прерванный на полуслове парнишка махнул рукой, обиженно пробурчал что-то себе под нос, на мгновение прижался щекой к женской ладони, а потом убежал куда-то за клетки.
В тот день Анна несколько раз замечала, как Вера, проходя по двору, по своей привычке покрикивала на подростков, попадавшихся на ее пути, а одного, который чуть не столкнулся с ней, ухватила за шиворот и начала распекать за невнимательность. Тот, набычившись, что-то ответил; она послушала, махнула рукой – дескать, иди уж, а подошедшей Анне объяснила:
– Брат его ушел, а у этого растяпы нога натерта, вот Матвей и не разрешил его в поход брать. Теперь ходит сам не свой, на всех натыкается. Да и остальные не лучше, тоже мне – вояки, носы повесили, что не их Михайла с собой взял. Вот и приходится их в разум приводить.
С Веей Анна успела только коротко переговорить – та торопилась на посад: проводы проводами, а хозяйственные дела откладывать нельзя, осень на носу. Впрочем, жена одного из наставников никуда из Михайлова городка уезжать не собиралась, так что для более близкого знакомства у них еще будет время, в Ратном-то старшая женщина в роду и одна из толпы новоприобретенных родственниц не часто сталкивались.
А вот со своей снохой Анна разговаривать не спешила, хоть и видела ее сидящей вместе с Кузьмой на лавке. Не дело это – задушевный разговор матери с сыном прерывать. Кузька, как всякий мальчишка в его возрасте, то сам ластился к матери, то, напротив, отмахивался от ее ласк. Татьяна выглядела хоть и уставшей – сказывалась бессонная ночь, и расстроенной после проводов, но все же спокойнее, чем накануне. И слава богу, а то тут не Ратное – в случае чего за Настеной не добежишь, да и Юлька, как на грех, сбежала. В конце концов Анна все-таки подошла к снохе и племяннику, но Татьяне, видать, не до бесед было – отговорилась усталостью, попросила Кузьму проводить ее до горенки и пошла отсыпаться, благо сегодня в крепости намного тише, чем обычно.
– Анюта, погоди-ка. Ишь разбежалась, не догонишь тебя. – Боярыня обернулась на знакомый голос и улыбнулась. Хоть и торопилась, но не могла не остановиться: опираясь на клюку, от дверей казармы к ней не спеша шел наставник Филимон. По возрасту один из самых старших мужей в Ратном – всего на несколько лет младше Корнея с Аристархом, но заслуженным уважением он пользовался не только поэтому. В прошлом Филимон был лихим десятником, Корней как-то помянул, что кабы не увечье, так после своего ранения ему бы сотню оставил со спокойной душой. Сейчас же, несмотря на то что ходил он с трудом и любую работу норовил сделать сидя, наставником стал едва ли не самым лучшим. Да и за советом к нему частенько шли, потому как ума старому воину было не занимать.
– Что такое, дядька Филимон? – Анна повернулась навстречу сгорбленной фигуре. – Дело у тебя ко мне какое?
– Да ты погоди, шустрая больно, – усмехнулся Филимон. – Вон бревнышко в тенечке, пойдем присядем сперва, а там уж и поговорим.
– Да некогда мне сидеть-то, – вздохнула Анна. – Пять десятков отроков ушли, а дел будто прибавилось. На тебя да на других наставников одна надежда. – Она окинула взглядом замершую после ухода полусотни крепость. За последние дни суета и суматоха сборов стали привычны, а теперь… Хотя, конечно, и теперь не было совсем уж пусто – осталась половина отроков, девки, плотники. Но сегодня все притихли, даже Сучок не скандалил. То ли где-то на посаде пропадал, то ли и на него общее настроение подействовало.
– Да ладно, Анюта, успеешь, – отмахнулся Филимон. – Все остальное обождет. Ты мне лучше скажи, что ты с ранеными решила?
– С какими ранеными? – удивленно вскинула брови Анна. – И при чем тут я? Для этого у нас лекарка есть.
– Ну нет, Аннушка, – неожиданно строго проговорил бывший десятник. – У кого же еще спрашивать? Ты хозяйка – тебе их нуждами и озаботиться. Это в Ратном раненые в своих семьях лечатся. Настена зайдет, посмотрит, укажет, что делать, снадобье оставит, а там уж и баб заботливых рядом хватает, да и мужи все не по разу сами через это прошли, знают, что к чему. А здесь? Семей у отроков тут нет, да и пользы-то от них… не воины. Привезут раненых – как ты их размещать собираешься?
– Так ведь, дядька Филимон, Сучок говорил, вторую казарму не сегодня завтра закончат. – Анне впору было в затылке чесать. В который раз жизнь ткнула ее носом в разницу между простой бабой и боярыней. Все ее женское естество противилось мыслям о беде и ранениях – и это сразу же после проводов! – а обязанность боярыни требовала не только думать, но и готовиться к этому!
Когда-то, когда она только появилась в Ратном, ее порой возмущали и ужасали некоторые поступки Корнея, противоестественными казались, нелюдскими какими-то, пока свекровь не объяснила ей разницу между обычным человеком и начальным. Молодая Анна долго не могла понять, зачем сотнику нужно идти против людских и божеских законов, зачем свои чувства корежить – ведь видела же, что нелегко ему иные решения даются. А с недавних пор она стала замечать то же самое и за сыном. Не учил его никто этому, откуда что только бралось… Не учил? А как же долгие разговоры деда с внуком? Когда вдвоем подолгу в горнице запирались, когда и Лавра для совета звали, но зачастую после таких бесед и дед, и внук задумчивыми ходили.
Вот и сейчас не признать правоту Филимона было нельзя, согласиться с ним – поступить противно тому, что она и другие взрослые женщины внушали девицам. Но вдруг, как ответ на ее сомнения, в памяти всплыло страшноватенькое присловье Мишани: «Надейся на лучшее, а готовься к худшему». Так вслух и произнесла:
– Что ж, выходит, надеяться надо на лучшее, а готовиться-то к худшему?
Филимон не то удивленно, не то подтверждающе крякнул и согласился:
– Мудра-а-а ты, Анюта, и впрямь – боярыня. А на то, что кто-то что-то скажет или подумает – наплюй! Неважно, что языки дурные треплют, главное, что мы ко всему готовы.
После такого напутствия действительно умудренного жизненным опытом человека мысли к насущным
