Маяковского) и, поняв его неустроенность и обиду на весь мир, влюбилась в него. К тому времени ее старшая сестра, Лиля Каган, уже успела удачно выйти замуж за сына богатого ювелира, господина Осипа Брика. Эллочка сдуру представила неуклюжего поэта сестре, и вот, услышав от эрудита-мужа, что поэт подает надежды, властная Лиля отбила у младшей этого Володю Маяковского, наградила его женской лаской и поселила у себя дома (муж хорошо, а два лучше). Конечно, они все ждали революцию, но, когда на Россию обрушился этот кошмар (в волнах которого О. Брик, ставший следователем ГПУ, плавал как рыба в воде), Эллочке все это не понравилось, она вышла замуж за господина Триоле из французского консульства, который пообещал свозить ее на Таити, и покинула родные пределы, даже опередив мужа. По возвращении супругов с Таити они развелись, но на родину Эллочка не вернулась. Она вольно жила в Париже, на Монпарнасе, и искала себе нового мужа, с восхищением и завистью вспоминая о преуспеянии старшей сестры, подарившей Советам Главного поэта, которому Революция позволила раскрепостить все его обиды и ненависть. Через Осю и Лилю Маяковский вошел в узкий круг разведчиков из ЧК-ГПУ и с 20-х годов начал регулярно ездить в Париж – то ли как «агент влияния», то ли как простой агент. Селился он в маленьком отельчике близ Монпарнаса, где в окружении авангардных художников и поэтов жила Эллочка, уже начавшая тяготиться затянувшимся безбрачием. На Монпарнасе Эллочка и встретила впервые молодого, красивого поэта-сюрреалиста Луи Арагона. Это был нервный, раздерганный бисексуальный субъект, едва оправившийся от несчастной любви и неудачной попытки самоубийства, но именно он показался Эллочке достойным внимания и завоевания. У нее уже был солидный женский опыт и победоносный пример старшей сестры…
Когда Маяковский покончил самоубийством, Эльза с еще большим рвением принялась за переделку гомосексуалиста-сюрреалиста Арагона в главного пролетарского писателя Западной Европы и члена ЦК французской секции Коминтерна, называемой уже компартией. Арагон был не единственный претендент на этот пост. Андре Мальро бился за то же место в Москве, но у него не было таких связей, как у Эльзы и Лили, которые пристроили Арагона даже на вполне профессиональные курсы разведки. После первой вербовочной поездки к новым хозяевам в Москву и Харьков (даром, что ли, плававший в этих водах Хемингуэй дал герою своего испанского романа, предводителю-комиссару, имя Харьков) Луи Арагон предал своих друзей-сюрреалистов и стал большим партийным сановником, писал стихи, прославлявшие ЦК и ГПУ, но главной в семье все же оставалась Эльза. Она руководила им по линии правильности и своевременности тех или иных партийных восторгов. Когда Эльза умерла, он, наверно, вздохнул свободнее и вернулся к прелестным голубым мальчикам, но жить ему оставалось уже немного (всего каких-нибудь 12 лет)…
Гиды, привозящие энтузиастов в былую коммунистическую усадьбу на берегах Ремара, простодушно сообщают, что камарад Арагон был очень удивлен, когда камарад Хрущев объяснил ему, несмышленышу, и другим товарищам, что их так таинственно и бесследно исчезавших друзей-писателей его ближайшие друзья из ГПУ пытали на Лубянке и убивали. Бедный Арагон ни о чем не догадывался. Наверно, и Эльза не знала, что случилось с Бабелем, помогавшим ей править ее слабенькую прозу. Она просто забыла это имя. И романтическая гэпэушница Лиля Брик (у которой «на мельнице» была своя комната и которая в Москве нежно «дружила» с палачом из НКВД Яшей Аграновым) тоже ничего не знала. То-то они все удивились… Удивились, но быстро перестроились.
В кольце двух славных рек
В долине Бьевра
Еще на школьной скамье деткам объясняют, что людям в древности удобно было селиться по берегам рек. Что люди любили вспоившие их реки, называли их «матушками» и «кормилицами». Чтобы не огорчать детей, им не рассказывают, что люди испоганили вспоившие их реки. И напрасно не рассказывают. Может, дети были бы осторожнее. Есть надежда, что их внуки и правнуки будут осторожнее. Но многие реки уже не спасти, да и такие «кормилицы», как матушка Волга, мутер Рейн или маман Сена, не так-то просто поддаются запоздалой очистке. А иным речкам и вовсе пришел каюк. Хотя они где-то еще берут начало, они уже больше никуда не впадают. Разве что – в помойку. Так случилось с прелестной речкой Французского Острова, которая зовется Бьевр (Bievre). В Париже и сегодня кое-где можно наткнуться на это название. На стене дома рядом с русской (Тургеневской) библиотекой написано, что дом этот стоит в былом русле реки Бьевр. А одна из прелестных улиц парижского левобережья, выходящая к Сене, так и называется – улица Бьевр. Я часто проходил по ней и невинно спрашивал у полицейских, отчего они днем и ночью так строго охраняют эту улицу. Они понимали, что это шутка, ибо всей Франции было известно, что на этой улице живет всемогущий президент Республики со стареющей женой, левой активисткой. Впрочем, когда болезнь подорвала всемогущество великого президента, французская пресса, осмелев, призналась, что президент давно уже проживает по другому адресу, с женой помоложе, а полиция просто создает ему алиби: в конце концов, Франция достаточно богатая страна, чтобы расставить круглосуточные наряды у всех домов, где могут заночевать ее ответработники. Оказалось, что люди осведомленные обо всем этом давно знают. Как и о том, что бедная речка Бьевр не только забрана в трубы, но и вообще больше не впадает в Сену. Ее, вконец изгаженную, выводят куда-то на «поля орошения» у Жанвийе. И погубила ее французская тяга к чистоте белья (в сочетании с экологическим невежеством, конечно). По берегам этой чистенькой, веселой речки (как раз неподалеку от нынешней русской библиотеки и знаменитой мануфактуры Гобеленов) размещались некогда прачечные. Город рос, дамы отбились от домашней работы, и стирка белья становилась могучей и вонючей отраслью городской индустрии. Настолько вонючей, что город стал брезговать своим грязным бельем и выселил прачечные за черту города – в Аркёй, в Жантийи, в Кашан (в одном Кашане насчитывалось тогда 120 прачечных). Туда же изгоняли и мастеров тоже довольно вонючей кожевенной промышленности (всяких там мездрильщиков, красильщиков, дубильщиков), а также пергаментщиков и прочих, которые, по признанию одной официальной бумаги, превратили речку Бьевр «в приток грязный, возносящий гнилостные испаренья». Увы, в 1926 году, когда бумага эта рождена была чиновниками, было уже поздно очищать воды. Речку пришлось убрать под землю. Конечно, прогулка по ее былому следу в парижских пригородах тоже занятие вполне увлекательное (и мы ее совершим непременно), но начнем мы все же от чистых истоков реки, у прудов Женест, на зеленеющем еще плато района Юрпуа. В каких-то трех километрах от ее истока, близ нынешнего городка Бюк (Buc), из речки уже можно было черпать воду, а саму речку уводить на север, в недалекий Версаль, который так остро нуждался (и говорят, что вечно будет нуждаться) в воде для своих многочисленных дам и фонтанов. Еще и нынче близ Бюка можно увидеть могучий, почти полукилометровый акведук высотой 22 метра, творение Ле Нотра. К северу, к Версалю, тянулись отсюда и охотничьи угодья королей (в частности, Людовика XIV) со всеми их охотничьими домами и замками. Ниже нынешнего Бюка находится на берегах Бьевра местечко Жуи-ан-Жоза (Jouy-en-Josas), название которого многое говорит и сердцу и уму знатока Французского Острова. Начнем, конечно, с сердечных дел.
Знаменитый французский писатель Виктор Гюго был влюблен в менее известную публике даму по имени Жюльетта Друэ. Историки литературы знают, впрочем, что она была бретонка и брюнетка. Любовь эта осложнялась тем, что Гюго был женат. И вот на цветущих берегах Бьевра Гюго нашел выход из положения, достойный его гения. Он поселился с семьей в замке Роше (на пути из городка Бьевр к хутору Вобуайен) у редактора «Журналь де деба» господина Бертена д’Энгра, а брюнетку Жюльетту пристроил в маленьком домике на ферме Метц, что на высоком левом берегу Бьевра. На фасаде домика нынче начертаны бессмертные строки из «Печали Олимпио», имеющие непосредственное отношение… Собственно, стихи эти имеют в виду более позднее время, когда влюбленные снова соединились под крышей романтического домика:
Отправляясь на прогулку из замка редактора, Гюго, как правило, встречался с бретонкой Жюльеттой перед церковью в Жуи, на изгибе ручья или перед заветным дубом, в дупло которого они (как некогда герои пушкинской повести – да обойдет вас воспоминание о старинном школьном анекдоте про Дубровского и Машу) клали свои любовные послания. Историки французской литературы уверяют, что мы не должны соболезновать супруге французского гения, ибо мадам Гюго (ее звали Адель) использовала эти регулярные отлучки мужа для пылких свиданий с Сент-Бёвом. Так что все складывалось весьма удачно для супругов и для родной
