Метафора глаза, «авантюры» или, лучше, «аватары» которой согласно выражению Р. Барта (см. «Метафора глаза», 1963) лежат в основе рассказанной истории, оказывается в центре философских рефлексий Батая конца 20-х — начала 30-х годов. Если абстрагироваться от бартовского анализа и обратиться к генезису батаевского образа, то наряду с очевидной связью с фрейдовским «эдиповым комплексом» выявится его «платоновское» происхождение: Батай исходит из платоновской триады «глаз- отец-солнце», которую разъясняет ему Л. Шестов. Напомним, что у Платона «зрение ни само по себе, ни в том, в чем оно возникает — мы называем это глазом, — не есть Солнце… Однако из орудий наших ощущений оно самое солнцеобразное» [Платон. Государство / Пер. А. Н. Егунова // Собр. соч. В 4 т. Т. 3. С. 290). В набросках статей «Пинеальный глаз» («L'Œil Pinéal», 1930) Батай пишет первоначально: «Глаз — это несомненно символ солнца, которое в свою очередь является символом отца», потом зачеркивает вторую половину фразы.
Идеальная платоновско-шестовская триада оказывается опрокинутой, если допустить, что первый элемент в ней будет «слепым». Тогда, вместо того чтобы иллюстрировать собой идею блага, она станет выражением ужаса. Глаз мертв, солнце черно, и живой отец-Солнце, на которое смотрят мертвые глаза слепого отца, разлагается; солнце, на которое смотрят глаза сына разлагающегося отца, — слепо. Как писал Батай в «Солнечном анусе» — «Солнце в глубине небес словно труп в глубине колодца». Таким образом возникает батаевская концепция «теменного эрегирующего глаза». В дальнейшем глаз станет для него фигурой «внутреннего опыта»: «Когда в самом сердце тревоги я потихоньку взываю к странному абсурду, на самом верху, в сердцевине моего черепа открывается глаз».
(1) …прелестнейшим из всех названий причинного места. — Первый «знак» Д.-А.-Ф. де Сада: «жопа» («cul») как исток батаевской «гетерологии». Манера описания зада в «Истории глаза» откровенно перекликается с садовской (см., например, «Философия в будуаре», «Жюстина», «120 дней Содома» и др.). Пара героинь, Симона и Марсель, напоминают знаменитых сестер — Жюльетту и Жюстину. Сюжет повести, который можно рассматривать как серию сексуальных авантюр героев, также отсылает к Саду.
(2) …в эту тарелку. — Эта труднопереводимая игра однокоренных во французском языке слов «тарелка» и «садиться» (быт.), «обосновываться» (филос.) — «Les assiettes, c'est pour s'asseoir» — перекликается иронически со знаменитой фразой из «Мыслей» Паскаля (199(72)): «Nous brûlons du désir de trouver une assiette ferme, et une dernière base constante pour y édifier une tour qui s'élève à l'infini; mais tout notre fondement craque, et la terre s'ouvre jusqu'aux abîmes». Cp. с пер. Ю. Гинзбург: «Нас палит желание обрести надежное пристанище и неизменное, твердое основание, на котором мы бы возвели башню, поднимающуюся до бесконечности, но любой наш фундамент рушится, и в земле разверзается бездна». (Паскаль. Мысли. М.: Изд. имени Сабашниковых, 1996.)
(3) …«розово-черную плоть»… — Намек на «перл черный с розовым, чарующий сердца» («Le charme inattendu d'un bijou rose et noir») в стихотворении Шарля Бодлера «Лола из Валенсии» (1866), вдохновленном картиной Эдуарда Мане (1862) под этим названием. В эпоху Бодлера критики находили данное выражение «непристойным» (впоследствии им воспользуется Гийом Аполлинер, когда будет со всей откровенностью описывать «l'entrée rose du tunnel noir»). В своей книге «Мане» (1955) Батай цитирует приведенную нами фразу из стихотворения Бодлера. Вслед за Бодлером, который обращал особое внимание на разработку темы Испании у Мане, Батай в «Истории глаза» опишет корриду тоже в «розово-черных» тонах, которые символизируют сочетание непристойности и смерти.
Розовое с черным — это также «цвета» Марселя Пруста, произведениями которого Батай начал увлекаться еще с ранней юности и пытался подражать ему: в одном из своих писем, которые он отправляет в 1922 г. из Мадрида (где он, кстати, присутствовал на корриде, описанной в «Истории глаза») своей кузине Мари-Луизе Батай, он свидетельствует: «Я начал писать роман и, что любопытно, более или менее в стиле Марселя Пруста. Я не представляю себе возможности писать иначе» (Bataille Georges. Choix de lettres. Paris: Gallimard, 1997. P. 28). «Розово-черную» любовь Пруста Батай будет анализировать позже в книге «Литература и Зло»: «Иногда любовь видится в розовом цвете, но она отлично сочетается и с черным, без которого оказалась бы бесцветной. Разве смог бы один розовый цвет без черного стать символом чувственности?» (Батай Ж. Литература и Зло/ Пер. Н. В. Бунтман и Е. Г. Домогацкой. М.: МГУ, 1994. С. 100). Впоследствии художник Андре Массой назовет одну часть своей статьи о Батае «Эрос — розовый или черный» (Masson André. Le soc et la charrue. //Critique, № 195–196, 1963).
(4) Нормандский шкаф — шкаф в «Истории глаза» многофункционален: это не просто предмет мебели, но и писсуар, и гильотина, и исповедальня. Когда Батай писал вторую версию повести, в гл. «Под солнцем Сивильи» он заменил слова «кабина», «исповедальня» на слово «шкаф», заранее соединяя эпизод святотатства с самоубийством Марсель.
Этимологически близки французские слова «armoire» (шкаф) и «arme» (оружие), восходя оба к латинскому «arma» (орудие): образы шкафа сближаются с кафкианским орудием пыток в «Исправительной колонии» (1919).
См. также стихотворение в прозе Ш. Бодлера «Веревка» (1864), посвященное Э. Мане, из сборника «Парижский сплин» (1869) и навеянное прототипом картины «Ребенок с вишнями» (1858–1859) — мальчиком по имени Александр, повесившимся на дверце шкафа.
(5) …дьявольский рэгтайм… — Это выражение заменяет «неистовый чарльстон», которое Батай использует в первом издании «Истории глаза». Это упоминание о джазе выявляет новую и, как это стало понятно лет десять спустя после выхода в свет первой версии повести, существенную примету времени 20-х годов. Джаз станет одной из тем для философствования в батаевском журнале «Докюман», где будут выходить многочисленные статьи М. Лейриса о джазе, а также статья Батая, посвященная гастролям джазовой группы Black Birds. Напомним, что М. Лейрис, один из первых теоретиков джаза во Франции, настаивал на сакральном и эротическом смысле джаза. Рэгтайм, исполнявшийся в ту эпоху по преимуществу негритянскими музыкантами, относился к так называемой «черной музыке», что соответствует одному из компонентов черно-розового колорита батаевской повести. В контексте «Истории глаза» оказывается существенным и буквальный перевод английского слова «ragtime» — «время, разорванное в клочья», выявляющий тематику насилия и смерти. Это почти что гамлетовское «Распалась связь времен».
(6) Запах Марсель. — Так переиначивается крылатое выражение «дух женщины» или «запах женщины» (odor di femmina) из оперы В.-А. Моцарта «Дон-Жуан» (1787) (либретто Лоренцо Да Понте).
(7) Светлое пятно. — Французское «Une tache de soleil» можно перевести также и как «Солнечная пачкотня», то есть как одно из основополагающих понятий батаевской «гетерологии». В 1927 г. Батай пишет «Солнечный анус»: животворящий свет солнца понимается прежде всего как энергия выброса, выделения.
(8) …надмрачным замком. — Характерный топос так называемого «готического романа», который будет развиваться в дальнейшем при упоминании «замка с привидениями» в главе «Марсель».
(9) …«писать»… писать… — труднопереводимая игра французских слов «uriner» («писать») и «buriner» («вырезать резцом»), в которой уже подразумевается образ «бритвы» и вырезания глаза. Граверы при своей работе используют, в частности, ножницы, которые они называют словом «burin», — таким образом, данное объяснение Симоны напрямую связывается со сценой, когда сэр Эдмонд вырезает ножницами глаз священнику (гл. «Мушьи лапки»). Не заимствование, но совпадение: в том же, 1928 г. выходит знаменитый фильм Л. Бунюэля и С. Дали «Андалузский пес», где в первых кадрах представлено разрезание глаза. С «Андалузским псом» перекликается также сцена наезда на велосипедистку в первой главе.
(10) …«лечебница» и «замок»… — Здесь Батай использует и чисто фонетическую ассоциацию слова «лечебница» — «maison de santé» и «замок с привидениями» — «maison hantée».
(11) …фригийский колпак — обязательный аксессуар ярко-красного цвета, предназначенный для праздничного танца котильона, ассоциируется прежде всего с Французской
