не только «второй части», но и «введения».
91
«Шкаф» является одним из сквозных мотивов «Истории глаза»: в «нормандский шкаф» залезает вторая, «пассивная» героиня повести Марсель, сначала для того, чтобы разрешиться там бурным наслаждением, а потом для того, чтобы повеситься. Замкнутое пространство шкафа или исповедальни уподобляется замкнутому пространству яйца, заключающему в себе всю жизнь и судьбу живого существа (Ш. Матосьян уместно вспоминает по этому поводу древний архетип мирового яйца).
92
93
«Обратная перспектива» батаевского мира делает, по-видимому, невозможной его визуальное представление — например, на театральной сцене (при том что некоторые тексты Батая, например «Юлия», ориентированы на театральные, в данном случае комедийные традиции и по форме представляют собой сценарно-драматическую запись сцен). Чтобы стать зрелищем, батаевскому слову не хватает
94
Сходную мысль высказывает Юлия Кристева в своей деконструкции метафоры у Батая: «Что же делается с метафорой? Она переходит в тот вариант психической конденсации, что представляет собой повествовательный эллипсис. Она также рассасывается в многочисленных индексах на протяжении всего повествования, давая понять, что влюбленное, перверсивное, ищущее наслаждений „я“ видит
95
О богостроительстве Андрея Платонова см.:
96
97
Заимствуем это понятие у Антонена Арго и Рене Жирара: последний, в частности, пишет о «заразительности» сакральной стихии, которую уже не удается обуздать, заклясть или «очистить» переживающими «кризис» ритуальными жертвоприношениями.
98
«Эжени де Франваль» — сочинение маркиза де Сада (из книги «Преступления любви»); «Смертный приговор» — Мориса Бланшо; «Сарразин» — новелла Бальзака, сравнительно мало известная, а на самом деле одна из вершин его творчества.
99
Китайский квартал
100
Принося свои извинения, я должен здесь добавить, что это определение бытия и эксцесса не может иметь философского обоснования, в том смысле, что эксцесс превосходит основание: эксцесс — это именно то, посредством чего бытие бытует прежде всего, вне всяких границ. Конечно, вместе с тем бытие заключается в некие границы: эти границы позволяют нам говорить (я тоже говорю, но, говоря, я не забываю, что слово не только ускользнет от меня в будущем, но уже ускользает). Эти методически расставленные фразы возможны (они таковыми являются в самой широкой мере, поскольку эксцесс — исключение, это чудо, таинство… и эксцесс обозначает притягательность — притягательность, если не ужас, всего того, что больше сущего), однако их невозможность дана априори. Я никогда не бываю связан; я никогда не пойду в рабство, но я оставляю себе свою суверенность, которую только моя смерть, доказав невозможность ограничиваться бытием без эксцесса, отделит от меня. Я не отвергаю познания, без которого я бы не смог писать, но здесь пишет умирающая рука, и благодаря этой обещанной ей смерти она избегает границ, принятых при письме (принятых рукой пишущей, но отвергнутых рукой умирающей). (Примеч. автора.)
