Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

зарешеченного окошка, бесконечно что-то говорила тихим голосом.

Мы с сэром Эдмондом вопросительно переглядывались, но тут все наконец прояснилось. Симона трогала себя за ляжки, мало-помалу раздвигала ноги. Она шевелилась, не отрывая колена от скамеечки. Продолжая свои признания, она совершенно задрала платье. Мне показалось даже, что она дрочит себя.

Я подкрался на цыпочках.

Действительно, Симона дрочила себя, прижавшись к решетке, рядом со священником, напрягшись всем телом, раздвинув ляжки, зарываясь пальцами себе в мех. Я мог ее коснуться, рука моя, скользнув по ягодицам, достигла отверстия. В это мгновение я услышал отчетливые слова:

— Отец мой, я еще не сказала о самом преступном. Наступила тишина.

— Самое преступное, отец мой, — то, что я дрочу себя, говоря с вами.

Еще несколько секунд она что-то шептала. Затем, почти громким голосом:

— Если не веришь, могу показать.

И Симона встала с раздвинутыми ногами прямо перед окошком будки, дроча себя рукой уверенной и быстрой и млея от удовольствия.

— Эй, кюре, — крикнула Симона, колотя по шкафу, — ты что там делаешь, в своем ящике? Сам себя дрочишь?

Но из исповедальни не доносилось ни звука.

— Тогда я открою.

Духовидец сидел внутри, с опущенной головой, вытирая потный лоб. Девушка запустила руку в его сутану: он не шевельнулся. Она задрала эту гнусную черную юбку и вынула член, розовый и твердый; священник лишь откинул голову, его лицо было перекошено, он втягивал сквозь зубы воздух. Он позволил Симоне взять свою скотскую часть в рот.

Мы с сэром Эдмондом застыли в ошеломлении. Восхищение пригвоздило меня к месту. Я не знал, что делать, как вдруг англичанин загадочно приблизился. Он деликатно отстранил Симону. Потом, схватив за запястье, вырвал этого червяка из дыры и распластал на плитах у наших ног: мерзкий тип лежал, как мертвец, стекала слюна на пол. Мы с англичанином потащили его в ризницу.

С расстегнутой ширинкой, опавшим членом, мертвенно-бледным лицом, тот не сопротивлялся, только тяжко дышал; мы взгромоздили его на монументальное кресло затейливой формы.

— Сеньоры, — произнес подонок, — вы считаете меня лицемером!

— Нет, — сказал сэр Эдмонд категоричным тоном. Симона спросила:

— Как тебя звать?

— Дон Аминадо²¹, — ответил тот.

Симона дала пощечину мерзкому попу. У этой падали при ударе снова встал. Мы раздели его; на одежды, разбросанные по полу, Симона, присев, поссала, как сука. Потом Симона стала дрочить и сосать священника. Я выжопил Симону.

Сэр Эдмонд созерцал все это с характерным видом hard labour²². Он осмотрел зал, где мы укрылись. Он заметил на гвозде ключ.

— От чего этот ключ? — спросил он у дона Аминадо.

По тоскливой мине, сморщившей лицо священника, он понял, что это ключ от хранилища святых даров.

Через минуту англичанин вернулся с золотой дароносицей, украшенной голыми, как амуры, ангелочками.

Дон Аминадо неподвижно смотрел на это вместилище Бога, поставленное на землю; его красивое идиотическое лицо, дергавшееся от укусов, которыми Симона потчевала его елдак, стало абсолютно диким.

Англичанин забаррикадировал дверь. Порывшись в шкафах, нашел там большую чашу. Он попросил на секунду оставить подонка в покое.

— Видишь, — сказал он Симоне, — вот облатки в дароносице, а вот чаша, куда наливают вино.

— Пахнет малофьей, — сказала она, понюхав пресное тесто.

— Правильно, — продолжал англичанин, — облатки, которые ты видишь, — это сперма Христа в форме пирожка. О вине священники говорят, что это кровь. Они обманывают нас. Если бы это действительно была кровь, они пили бы красное вино, но они пьют белое вино, отлично зная, что это моча.

Доказательство было убедительным. Симона вооружилась чашей, а я схватил дароносицу: дона Аминадо в кресле трясла легкая дрожь.

Сначала Симона шарахнула его по черепу ножкой чаши, от этого он пошатнулся и окончательно одурел. Она снова пососала его. Он испускал мерзкие хрипы. Она распалила его до предела похоти, потом сказала:

— Это еще не все, надо пописать.

Второй раз она ударила его по лицу.

Она оголилась перед ним, и я стал ее дрочить.

Англичанин так безжалостно смотрел в глаза одурелому парню, что все произошло без затруднений. Дон Аминадо шумно наполнил мочой чашу, которую Симона держала под членом.

— А теперь пей, — сказал сэр Эдмонд.

Подонок выпил, заходясь в гнусном экстазе.

Симона опять начала его сосать; он трагически закричал от удовольствия. Жестом безумца он швырнул священный ночной горшок в стену. Четыре крепких руки схватили его; расставив ноги, бессильно повиснув и визжа, как свинья, он сливал малофыо на облатки. Симона не переставала его дрочить, держа под ним дароносицу.

Мушьи лапки

Мы бросили эту падаль, которая с шумом свалилась на плиты. Мы были полны бессомненной решимости, окрашенной экзальтацией. Священник весь обмяк. Он лежал лицом вниз, чуть ли не кусая плиты, убитый позором. Послышался его стон:

— Грязные святотатцы…

И прочие невнятные жалобы.

Сэр Эдмонд пнул его, этот урод встрепенулся, вопя от ярости. Он был смешон, и мы расхохотались.

— Встать, — приказал сэр Эдмонд, — ты выебешь girl.

— Мерзавцы. — В сдавленном голосе священника прозвучала угроза. — Испанское правосудие… каторга… гаррота…

— Он забывает, что это его сперма, — заметил сэр Эдмонд. В ответ — гримаса, животная дрожь, потом:

— …гаррота… и для меня тоже… но сначала для вас…

— Идиот, — усмехнулся англичанин, — сначала! Так ты надеешься дождаться?

Болван посмотрел на сэра Эдмонда; его смазливое лицо выразило предельную глупость. Охваченный странной радостью, он разинул рот, скрестил руки, в экстазе поднял к небу глаза. И тогда он прошептал слабым, умирающим голосом:

— …мученичество…

Подонок обрел было надежду на спасение: его глаза озарились.

— Сначала я расскажу тебе одну историю, — сказал сэр Эдмонд. — Ты знаешь: когда людей вешают или душат гарротой, то у них в момент удушения так сильно встает, что они спускают. Так вот ты будешь