– А зачем они хотели меня побить ногами? – спросил Носиков.
– Думаю, не побить, а убить, – сказал Ипполит. – Каждый нитголлох мечтает убить своего шнабмиба, как сказал мой учитель.
– И пешка мечтает побить туза, и шестерка – пройти в ферзи, – сказал Жуков, поправляя сбившуюся набок бороду.
– Действительно убить? – пробормотал Носиков.
– Но тогда ведь прекратится их заспинное существование, – сказал Жуков.
– Нисколько, – возразил Ипполит. – Оно, может быть, и прекратилось бы на первых еще шагах, когда они – нитголлохи и бумхаззаты – числились по ведомству снов и галлюцинаций, но, совершив убийство (крутой поступок), они прочно отметились бы в мире, утвердили в нем свое место – может быть, даже на несколько будущих жизней вперед по законам кармы. После такого поступка их не так просто заставить исчезнуть.
– А нельзя обойтись каким-нибудь поступком попроще?
– А что они еще могут – родить ребенка? Это им не под силу. Иногда убийство оказывается первым возможным поступком, иногда – единственным возможным. Иногда – невозможно даже оно, и неудавшиеся бумхаззаты прячутся среди коридоров длинного дома снов, показывая из темноты зубы.
– А сам-то ты сейчас заспинник или нет? – поинтересовался Жуков. Он прикоснулся краем своего стакана к стакану Ипполита, и сделал глоток. – Наверное, мы можем перейти на «ты», если пьем вместе такую гадость.
– Можем перейти. – Ипполит пригубил из стакана и посмотрел на Носикова. Тот был согласен. Они выпили. Носиков достал из холодильника еще одну банку рыбных консервов.
– Так заспинник все-таки или нет? – повторил свой вопрос Жуков.
– Нитголлох, – поправил его Ипполит. – Но далеко ушедший, в отличие от некоторых, и желание кого-то убить меня не гложет. То есть оно где-то во мне присутствует, я верю учителю, но глубоко, где-то на темном дне. Как, впрочем, наверно, у каждого. Все мы люди.
– А как же ты получил паспорт и все прочее? – не отставал Жуков.
– Квартиру, жену, детей? Как все прочие. – Ипполит засмеялся. – Насчет жены – шутка. Ты плохо представляешь суть того, что имеет место. Мы знаем, – он повел взгляд в сторону Носикова, – что сколько- то лет тому назад появился известный нам список имен зулусских вождей (пятнадцать человек), определенным образом зашифрованных. А через некоторое время оказалось, что по этому списку существует пятнадцать нитголлохов, существование которых как-то завязано на шнабмиба – автора списка. В связи с этим мы можем представить два варианта событий. Первый вариант, когда нитголлох рождается как обычный человек, его имя по чистой случайности совпадает с одним из имен в списке, после чего он становится как-то завязан на шнабмиба. Происшедшее напоминает наведение порчи на человека, некое колдовство, не в обиду никому будет сказано. Второй вариант выглядит замысловатее, но является естественной логической альтернативой первому. Нитголлох каким-то образом возникает в мире уже после появления списка, словно по слову шнабмиба он вызван из небытия, но возникает вместе со всей своей предысторией. Это не так уж и невозможно, как может показаться, это даже естественно на самом деле. Гораздо труднее представить противоположное, то есть появление предмета, который не имел бы вообще никакой своей истории, – я не имею в виду, что этого вовсе нельзя представить, но только то, что это представить трудно. Допустим, некий волшебник, взмахнув своей палочкой, решил сотворить простой обыкновенный камень. Во-первых, это не будет камень вообще, а будет конкретный камень: известняк, гранит или уголь. И если известняк, в нем под микроскопом обнаружат осколки ракушек, из которых он образовался на дне древнего моря миллионы лет назад. Если это гранит, там обнаружатся мелкие кристаллы, хранящие историю того, как эта порода рождалась из расплавленной магмы. А у человека – у нитголлоха или бумхаззата, который, если представить, появился на пустом, как бы сказать, месте, обнаружится дата рождения, родители, воспоминания детства. Человек, конечно, сложнее, чем камень, – но и только.
– У меня такое чувство, что сейчас должно что-то случиться, – сказал Жуков, и стоящий в углу тубус с картиной Репина заскользил по полу и со стуком упал.
– Долгая речь должна иногда прерываться. – Жуков разлил по стаканам остатки водки (или вина, в зависимости от того, что оставалось в бутылках).
– Похоже на то, что мне напоминают о деле, которое надо сделать, – пробормотал Ипполит.
«Может быть, его нужно называть Аххи-нас?» – подумал Носиков.
– Человек сложнее, – произнес Ипполит, не прикасаясь к стакану, – и нитголлох, он же бум-хаззат, появившись на пустом, так сказать, месте, должен быть вписан в окружающий мир, в его историю. То есть его память должна быть согласована с реальностью мира, а для этого мир должен быть подстроен под его память, следовательно изменен в своем прошлом. Это кажется невозможным, но если представить мир, который не сотворен один раз навсегда, а такой, в котором каждый миг является мигом творения, – то есть мигом, в который мир создается заново вместе со всем своим прошлым, – то в таком представленном мире нет ничего невозможного. Ну а если сотворенное выглядит так, словно оно произошло в ходе естественного процесса, то в этом, мне кажется, есть некий знак совершенства.
Жуков встал, подошел к упавшему тубусу с картиной Репина, медленно поднял его и прислонил к стене.
Ипполит (может, все-таки Аххинас) молча смотрел на него.
– Иногда высказанная мысль должна сопровождаться минутой молчания, – сказал Жуков, садясь на место.
– Да, – согласился Ипполит, – потому что когда мысль становится высказанной, это для нее скорее похороны, чем рождение. Но если тебя смущает слово «сотворен» или «создан», которое я употребил с ненужной торжественностью, можешь заменить его словом «возник».
Тубус с картиной Репина соскользнул по стене и упал со стуком.
– У меня такое чувство и было, что это случится. – Жуков засмеялся и пальцем показал на тубус.
– Так вот, – продолжал Ипполит, – я, изначально будучи нитголлохом, оказался полностью вписан в этот мир. Правда, у меня нет родителей и нет родственников, есть только детский дом, который занимает место родителей в моих ранних воспоминаниях. И знаете, я никогда не испытывал желания докопаться до своих корней, отыскать там какого-нибудь дядю или двоюродного брата, – ну даже кого-нибудь из детдомовских друзей, которых я вроде бы помню, но не задумываюсь, существуют они в реальном мире или только в моей памяти. Я мог бы, конечно, попробовать, и мир, возможно, качнулся бы и выплеснул из глубин своего непроявленного какую-нибудь полузнакомую фигуру, которая тут же нашла бы место в моей памяти. Но кем-то там наверху выбрано экономное решение вопроса – чем приводить мир в соответствие с моей памятью, проще сделать так, чтобы у меня не было желания проверять детали этого соответствия. В общем, со мной понятно, но вот наши непроизносимые – Астрегежит, Астачахи, Асшорохино – до того, как буква Б в их именах заменилась на А, оказались в сложном положении.
Жуков снова встал, подошел к тубусу с картиной Репина, поставил его, прислонив к стене.
– Мне хочется сделать глубокий вдох, – сказал он.
– Эти непроизносимые, – повторил Ипполит, – вообще не имели шансов вписаться в реальный мир с такими именами. Ни в качестве человека с правами, имеющего прописку и паспорт, ни в качестве нелегального эмигранта из неизвестно какой страны. Даже мне трудно представить их состояние в то время.
– Но ты ведь, как я понимаю, как раз нормальный человек, что тебя не устраивает? – спросил Носиков.
– И ешь, и пьешь так, что не всякий нормальный может, – подтвердил Жуков.
– Хочешь знать, чем плохо быть нитголлохом? – спросил Ипполит.
– Ну да, – сказал Носиков. – Хотя никак не могу привыкнуть к этому слову.
– Нитголлох так или иначе зависит от своего шнабмиба, хотя не всегда подозревает о своей зависимости. Вот ты, сам, например, – Ипполит посмотрел на Носикова, – что заставляет тебя проводить вечера, слоняясь по городу в компании Петрова и его нитголлохов, приравненных к кавказской национальности? И заметь, я уверен, что ты выходишь на них без всякого компаса и не договариваясь о месте встречи. Это зависимость, и она угнетает, знаешь ты о ней или нет, – когда больше, когда меньше,
