— А почему актер работает без костюма?
Помощник режиссера ответила из-за кулис в микрофон:
— Костюм шьют. Не можем же мы дать ему штаны Высоцкого...
Режиссер взял в руки свой микрофон и на весь театр загремел:
— Это как понимать? В театре нет и не может быть штанов Высоцкого! В театре есть костюм Хлопуши! Немедленно переоденьте артиста! Принесите реквизит! Все должно быть как на спектакле!
Паша от крика скривился, как от зубной боли.
— Давайте я потом с ним поговорю? — шепнул он Алексею Фомичу на ухо.
Фомич тоже отшатнулся от двери.
— Давайте! А я потом подпишу.
— Алексей Фомич, но вы же обещали.
—А что я обещал?—Алексей Фомич взглянул на Пашу, как будто видел его в первый раз. — Я обещал встретиться с вами. Вот мы встретились. Но после вчерашнего собрания труппы... Вы же понимаете, что ситуация изменилась. И потом, а почему вы? Пусть он сам приходит и разговаривает.
— Он болен. Ему и в Париж-то надо, чтоб подлечиться.
— Зря тратите время. Вот, пожалуйста. —Алексей Фомич указал на выходящего из зала режиссера, а сам деловито устремился на служебную половину.
Паша ни за что не подошел бы, он побаивался Главного и знал, что тот его недолюбливал, но деваться было некуда, и он поклонился как бы почтительно. Склонил голову и одними губами шепнул: «Здрастьте, семьдесят семь!» Это Володя его научил: «Если не помнишь имени и отчества, говори: „Здрастьте, семьдесят семь!“, только тихо. Даже если человека зовут Захар Спиридонович, он-то помнит, как его зовут, и твои „семьдесят семь“ он услышит как „Захар Спиридонович“. В общем, как надо, услышит». Паша делал так иногда, и получалось, но не сейчас.
«Семьдесят семь» остановился, выдержал паузу и внятно ответил:
— И вам здравствовать, девяносто девять!
Паша готов был провалиться на месте.
Довольный произведенным эффектом, режиссер подошел к нему вплотную.
— Как он?
— Все хорошо! — залепетал Паша. — Спасибо, он в больнице.
— «Все хорошо! Он больнице!» — передразнил Главный. — Вы уж разберитесь, «хорошо» или «в больнице»? Это, знаете ли, не всегда одно и то же. Передайте Владимиру, что я всегда его жду. Я всегда... — он немного замялся. — Впрочем, все он знает сам.
Они стояли некоторое время напротив друг друга и как-то хорошо молчали. И Паша решился.
— А можно я позвоню ему прямо сейчас, в отделение? Вы поговорите.
Главный внимательно посмотрел на Павла. Потом полез в задний карман брюк и загремел мелочью.
— Обязательно позвоните! — Он протянул двухкопеечную монету. — Вот. Автомат у метро. — Он развернулся и пошел в Ты же сторону, что и Фомич. Паша в задумчивости подбросил монетку, разжал кулак — «орел».
Вот тогда-то все и началось. Так лежал бы себе Володя в больнице, глядишь, все бы было иначе. Хотя...
Позвонил Паша, конечно, не из телефона-автомата, а с вахты театра. Назвался директором Таганки. Минут десять в трубке были слышны крики нянечки, шелест бумаги и какое-то громыхание. Паша уже подумал, что не позовут. «Может, все же не надо?» — подумал он, но тут в трубке послышалось:
— Я тебя слушаю, Павел.
— Как ты догадался, что это я? Привет!
— Ты один знаешь, что я здесь. Ну?...
Ну, Паша все и выложил: про Леню Фридмана, что с работы того снимают, и что все Володю разыскивают — киношники, родители, жена, все... ну и про театр, что характеристику на выезд не подписывают.
— Что делать, Володь?
— Приезжай через сорок минут сюда.
— Ага...
Трубка ответила короткими гудками.
Паша сорвался с места. Поймал такси и рванул к Володе домой. Какие вещи увидел — свернул в узел, чуть не забыл ключи от машины, и через полчаса в Володином «мерседесе» стоял у ворот «Склифа». Сюда пять дней назад он привез Володю — тот сам попросил. Еще, прощаясь, сказал:
— Попробую в последний раз. А ты здесь пока паспорт сделай, возьми билет — и я сразу в Париж. Там помогут. Там это обычное дело.
Паша стоял у больницы уже минут тридцать, но не уезжал, он знал, что Володя выйдет.
Как? Непонятно. Володя выходил откуда угодно и входил куда угодно каким-то чудом.
Однажды Пашу разбудил ночной звонок. Говорил какой-то санитар из института Сербского. Паша подумал, что розыгрыш. Тот сказал, что Володя просил подъехать прямо сейчас. Паша приехал, а Володя уже стоял на улице. Матерился от холода—февраль месяц. В тот год были срывы, и несколько раз Володя исчезал, потом появлялся, потом опять исчезал... и т. д.
— Как ты сюда попал, Володя, дорогой?
— Не помню, — буркнул тот.
И тут до Паши дошло. Это же институт Сербского! Это не просто психушка! Это при МВД! Это тюрьма настоящая.
— А как ты вышел-то?
— Встал да пошел...
Паша знал, что Володя не врет и не красуется. Ему достаточно было решить, что он хочет попасть куда-то — и он там оказывался. Он не кричал: «Я Высоцкий!». Не хитрил: мол, я от Ивана Ивановича, мне назначено. Нет. Просто вставал и шел. Придет и сейчас.
Глава четвертая
ВОЛОДЯ
Володя после звонка Паши Леонидова в задумчивости вернулся в палату. Рядом лежали еще двое больных, один из которых что-то заплетал из больничных трубочек. Вошла медсестра.
— Пора ставить капельницу!
Володя покорно лег на спину, вытянув правую руку и закрыв глаза.
— Ну, вот теперь поспим, и мне отдохнуть.
Она ввела лекарство в перевернутую бутылку-капельницу, проткнула вену и аккуратно накрыла иголку пластырем. По прозрачной трубочке мед ленно потекла жидкость. Полежав минут пять, Володя так же аккуратно снял пластырь с руки и медленно вытянул иглу. Жидкость закапала на пол. Володя сел на кровати, согнув руку в локте. Он осмотрел себя. Тренировочные штаны, больничная рубаха, тапочки.
— Есть ручка? — еле слышно просипел он.
Больной-плетеночник протянул Володе недоделанную плетеную ручку.
— А бумага?
Больной указал глазами на тумбочку между их кроватями. Володя открыл тумбочку и достал ученическую тетрадь, наполовину исчирканную игрой в морской бой. Он вырвал чистый лист и быстро стал писать:
