- Да, только в одностороннем порядке.
- Как это?
- Это значит, я его знаю, а он меня — нет.
- Как интересно, - воскликнула девушка. - Получается, что я тоже являюсь знакомой многих известных людей.
- Безусловно так, - согласился с её выводами Атилла.
Юля внимательно посмотрела на своего собеседника.
- Расскажи мне о себе, - попросила вдруг она.
- С самого начала?
Она кивнула, и Атилла бодро приступил к повествованию:
- Родился я в одна тысяча девятьсот сорок девятом году в семье профессионального стрелочника и депутатки райсовета. Рос озорным и здоровым мальчишкой. Но потом, когда началась война...
- Какая война?
- В Корее. Так вот, они ушли на фронт и оставили меня на попечение государства. Там я...
Юля закрыла ему ладонью рот.
- Не надо. Ты бежал?
- Из детдома?
- Из тюрьмы.
- Нет. - Атилла на секунду задумался. - По крайней мере, не в этот раз.
- Голодный?
- Было бы не искренно с моей стороны отрицать это.
И только теперь, когда у неё появилась по-настоящему уважительная причина, Юля позволила себе встать.
- Пойдём к нам, - решительно заявила она, словно медсестра раненому на поле боя. - У нас есть борщ.
- А?! - Атилла показал руками на спящих друзей.
- Их тоже накормим.
Глава 8. Накануне
«Машины и механизмы» накрылись медным тазом. Серега смог продрать глаза только к обеду, да и то — смотреть на мир, не искажая его, они категорически отказывались. А вокруг происходили забавные вещи.
Соседка по этажу второкурсница Юля, которая всю прошлую неделю делала ему невнятные намёки, мыла шваброй полы и вытирала пыль с насиженных мест. Лёха с Атиллой играли в шахматы, обмениваясь короткими репликами типа «пошёл». Толян лущил вяленую воблу, запивая её пивом, и внушал Шнырю прописные дембельские истины:
- Армия — это школа жизни, - настаивал он. - Уклоняться от неё — вредить самому себе. Ты сам посуди. Автоматом меня пользоваться научили? Научили. Могу водить хоть машину, хоть трактор.
- Пуговицы пришивать, - подсказал Шнырь.
- И это тоже. Я до армии даже портянки наматывать не умел. А сейчас, брось меня в пустыне — выживу. Голыми зубами горло, кому хочешь, перегрызу. А в тюрьме что?
- А что в тюрьме? И там убийц хватает.
Но Толян не сдавался.
- Армия сделала меня человеком! - загорячился он, брызгая во все стороны чешуей. - Кем я раньше был? И кто я сейчас?
- Всё это так, студент, - развязно процедил Шнырь. - Но ты не учитываешь один маленький нюанс.
- Какой?
- Свободу выбора.
- Причём здесь свобода?
- Я по своей воле парился на нарах, а тебя забрили, как овцу.
- Я долг Родине отдавал!
- Отдал?
Толян запыхтел от злости, заливая пожар пивом.
- Ты не прав, Шнырь, - вмешался Атилла, пользуясь передышкой. - В сложной системе человеческих отношений долг выступает не только в качестве денежного эквивалента, но может принимать и другие формы, в том числе не доступные твоему пониманию.
- Ты намекаешь на мою умственную отсталость?
- Никоим образом! Но ты сознательно упрощаешь картину мира, причём, с одной-единственной сомнительной целью — одержать верх в споре над своим же товарищем, который ещё только вчера шагал с песнями строем и вышибал из «духов» мозги.
- Не понял, - замотал головой Толян, обращаясь к Атилле. - Ты за армию или против?
- Я за баланс сил и взвешенность суждений.
По лицам присутствующих расплылось недоумение.
- Вы не представляете, - пожаловался Шнырь, - какая это пытка жить с ним в одном бараке. С утра до вечера — одни философствования. Плешь мне всю проел.
Атилла сделал очередной ход на шахматной доске, и тут Серега заметил, что они гоняют двух ферзей по абсолютно пустому полю.
- Э! - не выдержал он. - Вы куда королей дели?
- Съели, - беспечно откликнулся Лёха.
- Разве их едят?
- Под пиво сойдёт, - поддержал соперника Атилла. - Кстати, оно у вас в городе — совершенная дрянь. В Древней Германии за такой напиток пивовара живьём сажали в кипящее сусло.
- А Древняя Германия — это когда было? – усомнился Серега, отхлёбывая из протянутого стакана.
- Ну, я не знаю. Давно.
Ни к чему не обязывающая болтовня продолжалась до того момента, пока по комнатам общаги не пробежался гонец деканата и не напомнил о предстоящем собрании в «красном уголке». Его причиной была завтрашняя демонстрация, посвящённая очередной годовщине Великого Октября.
Святая обязанность студента — манкировать подобные мероприятия, но даже самая поверхностная разведка показала, что все входы и выходы в общагу блокированы, по коридорам отлавливают дезертиров, а активисты составляют список отсутствующих, чтобы потом отнести его в деканат.
- Придётся идти, - вздохнул Серега.
Атмосфера в «красном уголке» оказалась весёлой и непринуждённой, как на собраниях крестьян двадцатых годов, когда к ним приезжал лектор из ГПУ. За столом, застеленном красной материей, уже оформился президиум. Кроме секретаря факультетского комитета комсомола Борискина, украшенного боевыми шрамами от угрей, там восседали: зав. кафедрой ТОЭ* Пельменыч, розовый и блестящий, как недозрелый помидор, молоденькая преподавательница марксистско-ленинской философии, смешливая и аппетитная, а также представитель партийной организации института с лицом только что инициированного вампира.
Председательствовал Пельменыч, что не предвещало ничего экстраординарного. С буквой «р» они были кровными врагами с самого детства, отчего и возникали на свет такие слова, как «пельменный ток» или «мудлость». Преподавателем он был относительно безобидным, но до того нудным, что на его лекции ходили только те, кто умел спать сидя, не закрывая глаз.
- Вступительных лечей я делать не буду, - начал он. - Все плекласно знают, какой завтла плаздник, и какие в связи с ним возникают у них обязанности. Но я считаю своим долгом напомнить плисутствующим, что единственной уважительной пличиной неявки на демонстлацию является тяжёлая болезнь или смелть, как бы ни печально это звучало.
