Все против всех. Гражданская война на Южном Урале

Цвикке–Родионов — латыши, отрекшиеся от своей исторической родины во имя пресловутой мировой революции. Яков Юровский, Филипп Голощекин, Леонид и Пинхус Вайнеры — евреи, отошедшие от еврейства (об этом писал сам Юровский). Воистину, в буквальном смысле слова: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…»

И так по всей стране. Все порвавшие со средой — под красным стягом. Как в «Хождении по мукам» А. Толстого: Рощин — бывший офицер, Красильников — бывший солдат, Лева Задов — бывший артист…. Все «бывшие». Все — за левых. И все стреляют: «Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем?ка пулей в святую Русь!».

Самый многочисленный и сыгравший кардинальную роль в истории гражданской войны отряд — это отряд маргиналов, это полупролетарская масса осевших в городах вчерашних крестьян. Слой этот начал расти в пореформенную эпоху. Быстрое разложение феодальных отношений и столь же быстрое развитие промышленности гнали в города все новых и новых рекрутов Великой индустриализации. Они становились рабочими, но рабочими в первом или втором поколениях, не порывавшими с крестьянством ни экономически, ни психологически. Вспомните, как описаны такие полушахтеры–полухуторяне в «Разгроме» А. Фадеева.

Они несли с собой в город особую субкультуру — ту, что позднее социологи назовут культурой посада (или предместья: «Они восстали из предместий» — так и напишет о них впоследствии М. Волошин). Многие из черт этой субкультуры оказались чрезвычайно живучими в советскую эпоху. Так, неоднократно констатировалось исследователями, что, к примеру, коммунальный быт или, скажем, старушечьи посиделки во дворе, превращающиеся для обитателей этого двора в натуральную полицию нравов, — не что иное, как уродливо трансформировавшиеся в условиях города черты сельско–общинных норм поведения. Кстати, нечто подобное довольно часто встречается в XX веке и за пределами России — в странах, где происходят схожие процессы (например, в Латинской Америке, что четко зафиксировано послевоенной латино– американской литературой магического реализма).

Как известно, Урал — край традиционно промышленный и рабочий. То, что заводы на Урале строились с петровских времен, привело к тому, что рабочий класс здесь стал потомственным, с психологией мастеров, зачастую владеющих семейными производственными секретами и передающих их по наследству. Рекомендую всем желающим обратиться в Нижнетагильский краеведческий музей — там материала на эту тему, что называется, залежи: из этой демидовской вотчины вышли десятки талантливых инженеров, механиков, изобретателей (среди них — создатели первого российского паровоза Ефим и Мирон Черепановы и изобретатель первого велосипеда Ефим Артамонов), а также династия художников и граверов Худояровых. Квалификация таких рабочих (они гордо называли себя мастеровыми) была чрезвычайно высокой, и в пореформенную эпоху ей стал соответствовать и уровень жизни: очень советую опять?таки посмотреть в том же Нижнетагильском музее зал быта рабочих — весьма впечатляющее зрелище в смысле достатка!

Уральские рабочие вообще, в отличие от своих собратьев из Центральной России, отнюдь не были пролетариями, которым нечего терять, кроме своих цепей. Уральцы, все без исключения, имели дома, приусадебные участки, земельные угодья — то есть сохраняли в себе некоторые черты крестьянства. Именно это привело их к конфликту с большевиками, так как последние вовсю старались сделать из уральских мастеров хрестоматийных пролетариев. Коммунисты не только отбирали у рабочих землю и недвижимость, но даже запрещали им ловить в заводском пруду рыбу. Дескать, знай, быдло, свой станок! А остальное тебе не обязательно…

Рабочие Урала создали не только мощную промышленность, но и оригинальный и богатейший фольклор. По части представительности жанров и по художественности народное творчество нашего края — одно из самых полных в России.

Не могу не процитировать следующий перл, записанный в 1961 году от 83–летнего Ф. Верещагина в Шалинском районе:

«Преславное чудо, небо украшено звездами, земля — цветами, Петербург — господами, Москва — церквами, Дон — казаками, Казань — татарами, Вятка — слепнями, Оренбург — башкирами, Красноуфимск — черемисами, Екатеринбург — торгашами, Верх–Исетский — мастерами, Шарташ — варнаками, Шадринск — пихтовыми голенищами, Верх–Нейвинск — обушниками, Шура — немытыми кулаками, Таволги — шубниками, Висим — кокуручниками, Грязной завод — творожниками, Нижний Тагил — хохлами, Верхний Тагил — кошелями, Воробьи — зобами, Утка — новыми лаптями, Пермяки — грязными местами, Сылва — дубасами, Шайтанка — хвастунами, Мартьянова — зипунами, Волегова — токунами, Илимка — колдунами, Тепляки — соломой, Кедровка — пареньками, Симонята — ерунами, Лом — тремя зобами, Кын — бражниками, Пермь — сигами, а мы, братья, здесь — добрыми делами».

Великолепно, не так ли? Каково языковое художество! Так и напрашивается аналогия с уральскими народными промыслами (многие из которых всемирно известны — тагильские подносы и кружева, туринская игрушка, Касли, оружие из Златоуста). Между прочим, эта фольклорная россыпь — та самая «Малахитовая шкатулка», из которой потом будет черпать свои самоцветы Павел Петрович Бажов…

Я не случайно привел полностью эту фольклорную присказульку (так ее называют на Чусовой): в ней очень четко отражена чрезвычайная региональная индивидуализация уральского фольклора (зачастую на уровне отдельных местностей). Известен, например, такой феномен, как полушутливые прозвища, закрепившиеся за населением конкретных заводов и отражающие характерную местную специфику. Фольклористы зафиксировали, к примеру, что жителей Бакала называли «батами» (за привычку пересыпать речь диалектизмом «бает» — то есть говорит, произнесенным характерной уральской скороговоркой), жителей Каслей, Бисерти, Нязепетровска, Михайловского, Нижних Серег — «гамаюнами» (за певучий выговор), кыштымцев и сысертцев — «жженопятиками» (намек на частые производственные травмы), жителей Верх–Нейвинска — «обушниками» (после того, как рабочий Пузанов обухом зашиб до смерти самодура–управляющего). Во многих частушках также обыгрывается местный колорит — типа следующей, записанной под Алапаевском: «Шадринские девки — модненьки, Бутаковские — сводненьки, Фоминские девки — прошницы, охлебалися горошницы».

Таким примерам нет числа… И тут возникает вопрос: а как все это соотносится с фольклором позднейшего вышеописанного полупролетарского слоя?

Контраст разителен. В последнем — никакого регионального и местного своеобразия, никакого богатства жанров — в основном, частушки. На место индивидуализации приходит нивелирование. Да и лексика?то становится преимущественно матерной. Во всяком случае, процитировать подобные примеры у меня рука не поднимается.

И это не случайно. Хлынувшая на заводы масса вчерашних крестьян, преимущественно деклассированных, так как крепкие хозяева вели хозяйство и в города не бежали, не могла создать своеобразного фольклора, потому что не обладала соответствующей психологией. Они — и не хозяева, и не мастера, они — маргиналы. Квалификации тоже в массе своей еще не приобрели. А зачастую она и не требовалась: одно дело — металлургия или машиностроение, совсем другое, скажем, — акцизное дело (то есть, попросту говоря, производство водки). Таковы были, к примеру, заводы братьев Злоказовых, превратившиеся в предреволюционные годы на Урале в настоящую «питейную империю». Чтобы гнать горячительное, особого мастерства не требуется — соответственно и работать тут могут не мастера, а вчерашние лапотники…

Но и крупные организации типа картелей и синдикатов жадно поглощали рабочую силу, там активно скапливался вышеупомянутый маргинальный элемент. Конечно, это не могло продолжаться вечно — рано или поздно эти полулюмпены обязательно превратились бы в стопроцентных фабричных тружеников с собственными традициями, с устойчивой психологией. Но для этого требовалось время. А вот этого?то тайм–аута историческая судьба России и не дала…