положила ее в чемодан. Не зайдет – будет нашим талисманом. Трубка Шолохова с фронта! Часа через три появился Князев.
– Шолохов, вероятно, у вас оставил трубку. Звонил из Москвы!
– Нет! – Я поспешила опередить Бориса Николаевича.
– Посмотрите внимательнее…
– Я тщательно убирала. Нет, трубки нет.
Он ушел.
– Ну знаешь! – сказал потрясенный Ливанов. – Соврала, да еще прокурору!
– Он приедет, и я сама хочу ему отдать.
После ухода Князева постучали в дверь.
– Борис Николаевич. Москвин просит вас сейчас же к нему.
– Я с тобой.
– Пошли.
Глядя в окно и не оборачиваясь, сдерживая себя, накаленным голосом Москвин спросил:
– Что происходило сегодня ночью в вашей комнате? Никто не спал в гостинице…
Я робко сказала:
– Иван Михайлович, сейчас я все вам объясню.
Но Москвин прервал меня:
– Ливанов будет отвечать!
Все это говорилось с такой поистине москвинской силой, с таким безвыходным для нас подтекстом, что, казалось, объяснить ничего уже будет нельзя.
– Иван Михайлович, – начал Ливанов, – ко мне ночью пришел Шолохов с друзьями, проездом на фронт, и они так замечательно пели казачьи песни…
Москвин резко обернулся:
– Что же ты меня не позвал?
Через несколько дней Шолохов у нас. Князев с ним. Я лезу под кровать, достаю чемодан, вынимаю трубку. Ни то, как на меня посмотрел Князев, ни недоумение Бориса Николаевича, когда я не отдала трубку, ни мои угрызения совести не идут в сравнение с радостью Шолохова.
– Трубка! Моя!! Какое счастье! Боялся ехать без нее.
Даже сейчас, когда пишу, сердце забилось учащенней. Доставить радость человеку, да кому – Шолохову!
– Миша, почему ты не сделаешь пьесу из «Тихого Дона»? Ну, если ты не будешь – разреши сделать это мне.
– Ты будешь играть Григория? А Аксинью кто?
– Тарасова.
– Я буду рад. Делай.
Уже в Москве Шолохов пришел к нам. Ливанов начал читать ему инсценировку.
– Стой, стой! Отдохни, пойди в другую комнату.
– Ты не доволен? Я волнуюсь.
Борис Николаевич волновался.
Когда он вышел из комнаты, Михаил Александрович сказал:
– Борис думает, так это просто – ведь он сделал пьесу, не я.
Он волновался не меньше Бориса Николаевича. Когда Борис Николаевич кончил читать:
– Хорошо, ставь. Никаких тебе замечаний у меня нет.
– А у меня к тебе просьба: у Григория остался сын, теперь он воевал, наверно, и по возрасту так. Когда кончится спектакль, пусть сын Григория выйдет за занавес, обратится к зрителям. Напиши ему этот монолог. У нас есть молодой, хороший артист, и на меня похож.
– Нет, нет, нет и нет!
– Пойми, это необходимо, Миша!
– Я написал роман, это законченное произведение. Не буду.
Пьеса Бориса Ливанова «Тихий Дон» по роману Шолохова была
принята в Художественный театр. В пьесе не было ни одного нешолоховского слова. Когда Борис Николаевич читал ее труппе, были аплодисменты, слезы, смех – приняли на «ура», как в таких случаях говорят. Директор Месхетели положил ее на глазах у Ливанова в сейф в своем кабинете в театре. Борис Николаевич отдал рукопись, единственный экземпляр, который потом не могли найти. Ливанов должен был приступить к репетициям. Месхетели страшно сражался тогда с частью труппы, протестуя против «Зеленой улицы»: нельзя, чтобы в Художественном театре шла такого низкого литературного качества пьеса! Михаил Кедров хотел ее ставить и – настоял. Занял Ливанова в этой пьесе. Постановку «Тихого Дона» отложили <…>
Борис Сперанский
Встречи с М.А. Шолоховым
Хмурым утром мартовского дня 1942 года в кабинете военного прокурора Саратовского гарнизона настойчиво зазвонил телефон.
– Князев слушает! Что-что? Неужели? Сейчас же выезжаю…
Прокурор быстро и ловко накинул на себя шинель, надел шапку, взял со стола под мышку портфель и выбежал на улицу.
Садясь в стоявшую у подъезда автомашину, он на ходу крикнул шоферу:
– На аэродром!
Через полчаса по лестнице одного из крупных зданий Саратова поднимались двое военных. Тот, кто шел впереди, был одет в форму летчика. На его шлеме, выше лба, поблескивали стекла больших очков, на плечи спускался широкий меховой воротник. Медленно, несколько усталой походкой он переступал со ступеньки на ступеньку. И когда сопровождавший его открыл дверь, человек в летной форме облегченно вздохнул, крупно шагнул через порог. Заметив приближающуюся навстречу женщину, он громко поприветствовал:
– Здравствуйте, Любовь Филипповна!.. Что, не узнаете?
Женщина, пристально поглядев на гостя, мигом протянула руки и горячо воскликнула:
– Вы ли, Михаил Александрович?! В такое-то время, и в Саратов! Какими судьбами?
Это был известный советский писатель Михаил Александрович Шолохов, прибывший с фронта, а сопровождал его муж Любови Филипповны – Федор Степанович Князев.
Князевы знакомы с семьей М.А. Шолохова больше тридцати лет. Еще молодым Федор встретился с Михаилом Шолоховым на его родине, и с той поры они не забывают друг друга. В семье бережно хранятся замечательные письма писателя, его дарственные книги, редкие фотоснимки.
Вечером хозяин квартиры по случаю приезда в Саратов писателя устроил скромный ужин. На него были приглашены всего два человека – следователь, ныне адвокат Сергей Иванович Максимов, и работавший тогда управляющим саратовским трестом «Маслопром», ныне директор совхоза «Хоперский» Балашовского района, Андрей Миронович Тарасов. Тарасову сразу же пришли на память события: вот он, комиссар донских станиц Букановской, Федосеевской и Слащевской и одновременно председатель районного военного совещания по борьбе с бандитизмом, принимает в начале 1922 года молодого Михаила Шолохова на работу в качестве агента по продналогу…
Сергей Иванович Максимов при первом же разговоре с Шолоховым почувствовал себя его другом.
Когда, казалось, обо всем уже было переговорено, Михаил Александрович, обращаясь к Федору Степановичу, предложил:
– А теперь давайте споем казацкие песни, – и первым запел: – «Ой да разродимая, моя сторонушка…»
Все подхватили песню.
На следующий день писатель Шолохов познакомился с Саратовом, побывал на Волге, посетил картинную галерею художественного музея. Выйдя из музея, Шолохов откровенно признался:
– Нравится мне Саратов. У города большое, прекрасное будущее.
За четырехдневное пребывание в Саратове Шолохов дважды побывал в театрах.
