своей работе.
Однако прежде, чем взять в руки глину, я стал долго, внимательно, другими глазами смотреть на портрет. И я подумал, что для настоящего, глубокого понимания сущности шолоховского гуманизма и масштабов его поразительной духовной красоты мне, как художнику, минувшая ночь дала больше, чем «Тихий Дон», «Поднятая целина» и даже «Судьба человека», вместе взятые.
Когда работа над этим трудным портретом была окончена, я сообщил об этом Шолохову.
– Тогда давай посмотрим, – сказал он, ухмыляясь в усы.
Встал из-за стола и, обойдя вокруг скульптуры, начал ее внимательно рассматривать, прищуривая то один, то другой глаз и наклоняя голову то на одно плечо, то на другое.
– О чем же он думает? – кивнул Шолохов в сторону портрета.
– О судьбе человека.
– Так, так. Мрачная, значит, она – эта судьба у человека.
– А чему радоваться?
Шолохов помолчал.
– Жизни, – тихо сказал он.
Опять долго длилась пауза.
– Ну ладно, Женюша, а как же насчет нашей с тобой ухмылки?
– Какой ухмылки?
– Как какой? Казачьей.
– Не будет ухмылки.
– Как же так?
– Нечему ухмыляться.
Шолохов так откачнулся, будто его кто-то силой принудил сделать это.
– Но ведь казак не может иначе. Если он даже помирать будет, все равно с ухмылкой в усах.
– Не будет, Михаил Александрович, ухмылки, потому что ухмыляться нечему, – упорствовал я.
– Ну-ну, – сказал он. – Ты художник. Тебе видней.
Через несколько дней Шолохов улетел в Вешенскую. Мы его провожали. Перед самым вылетом, когда кончились прощания и осталось убрать трап, Шолохов появился в дверях самолета и поманил меня пальцем. Я поднялся в машину.
– Женюша, – сказал он тихо, доверительным тоном, – ну как же все-таки без ухмылки?
У него были такие глаза, что описать их невозможно.
– Михаил Александрович, родной, ведь ухмылка будет главой из другой книги.
– Ты думаешь? – спросил он серьезно. – Ну-ну. Может быть, ты по-своему прав. Только, я думаю, было бы правильно поступить так, как это в старину делали казаки на базарах.
– Это как же? – поинтересовался я.
– Да очень просто: грех пополам – и крышка. По рукам ударили, и дело сделано.
– Как-как?
– Господи! Ни тебе, ни мне. Пополам грех: ухмылку, – не в оба уса, а – под один. Ну, понял, наконец?
– Понял. Договорились! Ни вам, ни мне. Пополам грех. Тем более, что ведь это в общем-то мелочи.
– Давай руку, – сказал он весело.
Я подал. Шолохов пожал ее. И потом, когда мы крепко обнялись, он, будто невзначай, обронил прямо мне в ухо:
– А что, Женюша, можно, как говорят люди, увидеть целый мир в капле воды?
– Конечно.
– Тогда запомни: нет мелочей ни в жизни, ни в искусстве.
Вернувшись с аэропорта, я позвонил Ю.А. Жданову[3] и попросил его срочно приехать ко мне в гостиницу.
Когда он вошел, я передал ему буквально весь разговор с Шолоховым по поводу ухмылки.
– Садитесь, – попросил я его, – и следите, чтобы я не испортил.
Собравшись с духом и осторожно приложив палец к левому уголку рта, я тихонько нажал кверху.
Юрий Андреевич схватил меня за руку:
– Не трогайте больше, получилось то, что нужно.
Однажды Шолохов, делая мне надпись на своей книге, закончил ее такими словами: «…от мрачного в твоем творческом видении Шолохова».
Я обиделся. Тогда он засмеялся, отобрал книжку, заключив слово «мрачного» в кавычки, вернул ее обратно.
Теперь всякий раз, когда я смотрю на портрет Шолохова, я испытываю чувство, что неповторимая казачья ухмылка у него затаилась не только в левом уголке рта, но и в левом глазу.
Когда в 1959 году в Ростове-на-Дону была открыта выставка моих работ, мы с Юрием Андреевичем Ждановым, рассматривая экспозицию, остановились у портрета Шолохова. Вспомнив историю с ухмылкой, мы пришли к выводу, что Михаил Александрович был тогда прав…
Н. Мар1
И в огне не горит…
Пятнадцать лет – с 1930-го по 1945 год – этот до времени поседевший, но все еще неугомонный человек, в скромном пиджачке и в брюках, по-казачьи заправленных в сапоги, был первым секретарем Вешенского райкома партии. Еще в Москве мне пришлось слышать о нем многое. В частности, один из литературоведов однажды горячо убеждал меня, что именно он, Петр Кузьмич Луговой, вешенский районный партийный секретарь, в жаркие годы коллективизации был рядом с Шолоховым… Довелось мне тогда услышать и то, что якобы он, Луговой, чем-то похож на Нестеренко, секретаря райкома из «Поднятой целины». Но все это, как говорят на Дону, балачки. Лучше повидать самого Лугового и услышать обо всем от него. А для этого надо ехать в Ростов-на-Дону. В связи с болезнью Петр Кузьмич несколько лет назад вынужден был перейти на пенсию и поселиться у самого берега тихого Дона на Буденновском проспекте в доме № 4.
Именно здесь мы и встретились с Луговым. Уже в первые часы знакомства мне показалось, что вся жизнь и все, что окружает этого чудесного коммуниста, так или иначе связано с Шолоховым. На первый взгляд я даже не мог объяснить себе это ощущение: то ли потому, что на стене в большой комнате висит крупная фотография, запечатлевшая Н.С. Хрущева, М.А. Шолохова и его жену, Марию Петровну, то ли потому, что скромные полки у стены заняли книги Шолохова, а также труды его критиков и биографов. Или, наконец, потому, что на столе лежала бесценная старенькая тетрадь с давними вешенскими фотографиями: совсем юный Шолохов и Луговой возвращающиеся с охоты…
Все это свидетельствовало о том, что, быть может, самая памятная – и в хорошем и в трудном смысле этих слов – пора жизни
Лугового связана с Вешенской, или, как он часто говорит, с Вешками, а значит, и с Шолоховым.
Хозяин был радушен. Да, о Шолохове ему есть что вспомнить и что рассказать! Как-никак пятнадцать лет – и каких лет – они вместе, плечом к плечу, делая дело партии, работали до седьмого пота, мечтая о том, как поднимутся вешенские колхозы. К тому же они жили в станице рядом – дома стояли напротив. Да что дома! Сами они прожили те самые трудные годы рядом, одарив друг друга доверием коммунистов, доверием до конца. А ведь годы были суровые. Все было.
– Так вот и получается, что тридцать с лишком лет мы знакомы с Михаилом Александровичем, – заметил Луговой, бережно перелистывая чудом уцелевшие, адресованные ему шолоховские письма, показывая зачитанные до дыр шолоховские книги и редкие фотографии.
Луговой сказал «знакомы», и это сдержанное выражение прозвучало особенно сильно, когда спустя десять минут я увидел большую давнюю фотографию. На ней изображены совсем еще молодые Шолохов, его жена, Мария Петровна, четверо их детей. На обороте фотографии размашистая надпись, сделанная в трудный военный день 11 октября 1941 года:
«П.К. и М.Ф. Луговым. Дорогой друг! Мы с тобой прожили большую и богатую радостями и горестями жизнь. Ты был, остаешься и будешь – я в этом уверен – лучшим моим другом. Если эта фотография когда-либо напомнит тебе о Тихом Доне, о Вешках, о том, что был и остается твоим всегда
