Яркое апрельское утро ослепило окна нашего номера. Я открыл окно. Прямо перед гостиницей виден был Дон и переправа. К причалу неторопливо подходил паром. Когда-то, побывав впервые, за несколько лет до войны, у Михаила Шолохова, я написал стихи «В станице Вешенской». Начинались они так:
И сейчас к берегу подходил паром, но только сплошь забитый грузовыми и легковыми автомашинами. Утром и вся станица с ее новыми зданиями и какой-то новой строгой простотой выглядела удивительно пригоже и чисто. Как и накануне, на пороге нас встретил Михаил Александрович.
– Ну, к столу… Попьем чаю и уединимся.
Вскоре мы перешли в кабинет. На столе лежали горкой письма. Рядом с ними – недавно вышедшая поэма Феликса Чуева, посвященная Юрию Гагарину.
– Располагайтесь, – сказал Михаил Александрович.
Он вышел и вернулся с большой папкой.
– Это записи недавно умершего Михаила Федоровича Лукина.
Мы знали о том, что Шолохов встречался не раз с Лукиным.
Судьба этого генерала оказалась очень нелегкой. Осенью сорок первого года он после Ивана Степановича Конева командовал на Западном фронте 19-й армией… В октябре в районе Вязьмы армия попала в окружение. Лукин был тяжело ранен. В бессознательном состоянии был взят в плен. Всю войну находился в немецких лагерях. Вел себя очень мужественно. Плюнул в физиономию предателя Власова, предлагавшего Лукину изменить Родине. Затем после победы в числе других вернулся в Москву и работал преподавателем в одной из военных академий. Несколько лет назад в Ростове он встретился с Михаилом Александровичем. Беседы их продолжались несколько дней. Не так давно генерал Лукин скончался.
Теперь записки Лукина, перепечатанные и аккуратно подобранные лист за листом, Шолохов держал в руках и глуховатым голосом, неторопливо выбирая нужные места, которые, как мне показалось, он уже отлично знал, читал нам с Калининым.
– Вот трагическая судьба честного генерала, – сказал Шолохов, оторвавшись от записей. – Не так все просто было на войне, как некоторым кажется. Лукин рассказывал здесь о том, что уже самые первые дни войны показали, что учения в мирных, довоенных условиях далеко не соответствовали тому, что поднесла война. И не все и не каждый вели себя одинаково.
– Недавно я читал статью одного из наших критиков, – сказал Калинин. – В этой статье утверждалось, что война сглаживает, делает похожими одного на другого людей, стирает их индивидуальности, унифицирует характеры…
– Как же так стирает? – Шолохов словно бы продолжал свою собственную мысль. – Каски действительно одинаковые, но под касками люди разные, непохожие друг на друга… Да и как можно сгладить характеры? Жизнь человеческая часто складывается драматично, а порой даже трагически… Вот Лукин, как он описывает свое возвращение из плена? Попробуйте сгладить его трагедию… У некоторых товарищей создается неправильное представление о писательском труде… Хотят, чтобы герои были описаны, словно бы они все время находятся на марше, навытяжку стоят перед писательским взором… Конечно, и Лукин мог бы покинуть армию, но не захотел… Совесть не позволила… Уже в плену ему показывали окровавленный партбилет одного из генералов… Он погиб, пытаясь выйти из окружения… А отнеслись к нему неправильно. Война – это всегда трагедия для народа, а тем более для отдельных людей… Люди обретают себя в подвигах, но подвиги эти бывают разные… Такие, как Лукин, обретают себя как личности и в трагических обстоятельствах… О войне нельзя писать походя. Слишком это все ответственно…
– Все время думаю, как воссоздать правду о том, что было. Это не так бывает просто, да и не всем хочется иногда читать – эту правду… Не хочется читать правду, а неправду писать не хочется… Да и не имеем мы на это права, – продолжал Шолохов. – Особенно осторожно надо обращаться с теми, кого называешь собственными именами. Не надо показывать, что если ты писатель, то тебе можно все и выдумывать и преувеличивать, пренебрегая исторической правдой, возвеличивать одних за счет преуменьшения и даже унижения других… А совсем рядом находясь с событиями, мы, к сожалению, иногда и делаем такие ошибки… Вспомните, через сколько лет Толстой приступил к «Войне и миру»?
– От правды никуда не денешься, – продолжал Шолохов. – Хотя за нее бывает не просто иногда бороться… Так было и с «Поднятой целиной». Помните главу о раскулачивании? Не хотели некоторые деятели пропускать ее. Как же не пропускать, если все это было? Было. Жестокая, но правда. Я не мог публиковать роман без этой главы. Пришлось обратиться к Сталину и рассказать ему о моих трудностях. Вопрос был решен мгновенно. Сталин даже рассердился… Как же можно было без этого? Ведь тогда и события уменьшаются и снижаются до бытовых описаний… Только и всего.
– Я разговаривал недавно с одним добрым собеседником, – говорил Михаил Александрович, – высказывал свои сомнения всяческие, вспоминал историю главы о раскулачивании… Собеседник сказал мне: «Тогда не боялись писать, что ж вам сейчас беспокоиться?» А беспокоиться, конечно, приходится не столько о трудностях при встречах с людьми, боящимися правды, но, главное, о том, как наиболее точно эту правду написать…
– Пишете сейчас? – спросил я осторожно.
– Конечно, пишу… На рассвете, когда никто не мешает и хорошо думается… Каждый день… Медленней, чем хотелось бы, но каждый день.
…Мы уже сидели больше трех часов. Весна разливала за окнами свое тепло… А мы все слушали чуть глуховатый голос Михаила Александровича и любовались про себя им, как всегда, подтянутым, вобравшим огромный заряд мысли, поверявшим нам свои сокровенные думы. И казалось, все ушло куда-то далеко. Был только кабинет, заполненный весенним светом, и рядом сидящий любимый наш писатель. И вдруг в эту тишину ворвался телефонный звонок. Шолохов снял трубку. Это была междугородная. Шолохова вызывал Крым. Михаил Александрович слушал, изредка прерывая далекого собеседника вопросами. А когда разговор закончился, сказал:
– В Крыму много виноградников померзло… Беда. – И вздохнул: – Суровая и бесснежная зима была… У нас тут тоже виноград померз… Вот и Мария Петровна жалуется.
