Дон» сражается», среди тысячи интересных фактов, есть один, не дающий мне покоя в особенности. В июне 1934 года известный американский издатель Альфред А. Кнопф выпустил в свет в одном томе первую и вторую книги «Тихого Дона». На суперобложке крупным шрифтом были набраны слова о «Тихом Доне»: «Его можно сравнить только с «Войной и миром» Толстого», и – чуть ниже: «Максим Горький». Много сил отдал я тому, чтобы узнать, где и когда произнес или написал М. Горький эту фразу. Пока что бесспорного источника отыскать не удалось. Но, зная все, что когда-либо М. Горький говорил или писал о М. Шолохове, не сомневаюсь в точности смысла, вложенного в приведенные слова. Неспроста они были подхвачены многими объективными литературными критиками, откликнувшимися на появление великого романа эпохи. И неспроста отвергались большинством идеологических противников социализма и социалистической литературы. В тех же Соединенных Штатах Америки делалось все, чтобы дезавуировать масштабы и критерии, от имени М. Горького предложенные для определения «Тихого Дона». Назвав свою статью о романе «Гигантская фреска жизни в советском царстве», поэтесса Бабета Дейч поспешила, кроме спрятанного в самом заголовке ограничения («фреска»), внести и еще несколько других. Одно из них формулировалось так: «Широкому полотну Шолохова о донских казаках не хватает гуманизма Л. Толстого». Критик Марк В. Доррен вообще решил пресечь споры на столь высоком уровне, озаглавив свою статью: «Ни Гоголь, ни Толстой». Собственно говоря, дальше этих, продиктованных далекими от литературы и эстетики соображениями, «концепций» не пошли в истолковании «Тихого Дона» ни М. Слоним, ни Э. Мучник, ни другие американские «советологи».
Между тем масштабы и критерии, предложенные от имени М. Горького для определения места и значения «Тихого Дона» в литературе, явились, так сказать, итогом коллективной мудрости. Ощутив по первому же тому «Тихого Дона» талантливость М. Шолохова, лидер советской литературы так же, как большинство советских критиков, не сразу догадался о подлинной силе и мощи дарования нового романиста. Лишь после прочтения третьей книги «Тихого Дона» (1931 год) он сказал: «Настоящая литература», но и на этот раз все еще не оценил книгу в полную силу, отнеся ее к «областной литературе», сделав несколько спорных замечаний о ней в письме А. Фадееву. Полагаю, что М. Горького связывали тут его сложные взаимоотношения с крестьянством, играющим исключительную роль в творчестве М. Шолохова. Вместе с тем, повторяю, он назвал третий том здесь «произведением высокого достоинства», а о писателе сказал: «Шолохов – очень даровит, из него может выработаться отличнейший литератор, с этим надобно считаться». Заново перечитав три книги «Тихого Дона» в 1933 году и прослушав «Поднятую целину» в чтении автора, М. Горький сделал еще один шаг в постижении М. Шолохова, сказав ему: «Правда!.. Правда прекрасная и жестокая: вот в чем сила и красота и «Тихого Дона», и новой вашей книги». А незадолго до смерти, настойчиво осуждая торопливость, небрежность, проявляемые в работе некоторыми писателями, М. Горький сказал посетившим его руководителям ЦК ВЛКСМ: «Но не все у нас плохо. Вот «Тихий Дон» – это уже настоящая вещь».
Останавливаюсь на отношении М. Горького к М. Шолохову так подробно потому, что наши ученые ныне стыдливо замалчивают один из существенных просчетов советской критики и литературоведения: если великий М. Горький не боялся уточнять свой взгляд на молодого, хорошо росшего писателя, то литературные критики и литературоведы (за исключением А. Луначарского) не спешили с этим. Не буду вспоминать споры о том, куда течет тихий Дон. Приведу мало кому известный пример. В 1932 году М. Горькому пришлось протестовать против недооценки «Поднятой целины» критиками Г. Васильковским и Г. Лебедевым, против их необоснованных упреков автору. При чтении статей, опубликованных в сборнике «Советская литература на новом этане», он решительно отверг утверждение Г. Васильковского, будто М. Шолохов в «Поднятой целине» «создал неверную, искусственную ситуацию с письмом товарища Сталина, чтобы проскочить мимо волнений, которые имели место в начале коллективизации». В статье Г. Лебедева возражение М. Горького вызвал двусмысленный комментарий критика к словам Давыдова: «Для вас же делаем. А вы меня же убиваете». Критик писал: «Это именно так, и в этом величайшая, если хотите, трагедия события. Умный читатель поймет ее, если захочет понять, но не почувствует». Подчеркнув последнюю фразу волнистой чертой, что у М. Горького означало решительное несогласие, неприятие, он написал на полях книги: «Почему? Как это известно автору?» А ниже подчеркнул прямой чертой слова о том, что «Поднятая целина» «по праву получила высокую оценку со стороны читателей и нашей печати…»[51].
Удивительно не то, что не все и не сразу оценили в полную силу талант М. Шолохова, постигли самое существо его произведений. Удивительно то, что, связанные спорами, которые вспыхнули полвека тому назад, мы все еще продолжаем их, вместо того чтобы заново, теперь уже в единстве ретроспектив и перспектив художественного развития человечества, перечитать «Тихий Дон», опираясь на все лучшее, что было открыто в романе-эпопее ее самыми внимательными читателями, критиками, исследователями. Мы продолжаем спорить о том, прав или не прав был А. Толстой, соглашаясь в лучшем случае назвать «Тихий Дон» казачьей эпопеей, несмотря на то что он сам в 1942 году пересмотрел эту свою характеристику. По давнишнему почину берем «Тихий Дон» в одном ряду с произведениями Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен», Ричарда Олдингтона «Смерть героя», Эрнеста Хемингуэя «Прощай, оружие!» и доказываем, что наш писатель и его герой знали больше, видели дальше и пришли к выводу, что «в борьбе миров третьего пути не дано». Более десяти лет назад один из наиболее вдумчивых исследователей «Тихого Дона» писал: «Советское литературоведение уделило очень большое внимание выяснению социально-исторической сущности трагедии Григория Мелехова, и споров по этому поводу было более чем достаточно, поскольку концепций трагического в образе Григория оказалось по количеству столько же, сколько было исследователей, занимавшихся данным вопросом. Нет ничего удивительного поэтому в том, что спорящие стороны пока еще не пришли к соглашению в трактовке проблемы трагического в «Тихом Доне». Ведь можно доказывать и далее, что в образе Григория Мелехова Шолохов типизирует колебания середняка в нашей революции, но середняка с очень индивидуальной судьбой. Легко подпирается частоколом надлежащих цитат и тезисов том, что в образе Григория раскрывается социально- историческое заблуждение мелкой буржуазии. Столь же доказательно по внешности звучит и формула отщепенчества Григория от народа, хотя в этом случае остается неясным – от какого же народа он «отщепился»? Зафиксированы в нашей критике и другие точки зрения по тому же вопросу о сущности трагического в «Тихом Доне». В процессе этих споров раскрывались и осмысливались все новые и новые стороны богатейшего идейного содержания «Тихого Дона», дискуссии были весьма полезны, и разговор в этой плоскости должен быть продолжен. К сожалению, увлеченные полемикой по вопросу о социально- исторической сущности трагедии Григория Мелехова, мы как-то невольно отодвинули в сторону анализ данного образа как совокупности определениях психологических особенностей, образующих сущность эпико-трагического характера Григория Мелехова как эстетического явления»[52].
Соответственно в сторону отодвинулось изучение и подлинного значения «Тихого Дона» – его общенационального и общечеловеческого значения. Нельзя же в самом деле непреходящий исторический смысл романа-эпопеи «Тихий Дон» сводить только к тому, что «в казачестве, поставленном в исключительные условия, писатель обнаружил те же самые процессы, которые характерны для русского (и не только русского!) крестьянства в целом»[53].
Сотни читательских голосов, звучащих со страниц книги, из предисловия к которому взята только что приведенная цитата, подсказывают возможность более оптимального и, как кажется, более верного решения проблемы. Проявляя некоторую непоследовательность, сам же профессор В. Архипов обращал наше внимание на масштабы и критерии, с которыми предлагают подходить к «Тихому Дону» рабочие- революционеры, рядовые строители социализма в нашей стране, наиболее объективные зарубежные писатели и ученые. Он приводил проницательные слова французского матроса-коммуниста Андрэ Марселя: «Именно у вас родился Шолохов, который дал миру «Тихий Дон» – красную «Илиаду»…» Это было сказано задолго до того, как увидело свет окончание повествования. А почти сорок лет спустя выдающийся югославский ученый Братко Крефт, ничего не зная о только что приведенном отзыве, назвал «Тихий Дон» русской «Илиадой», «книгой, вобравшей в себя все героическое величие человека в революции, горькую трагику отдельных людских судеб»[54].
Спору нет, «Тихий Дон» создавался в ожесточенных дискуссиях, в атмосфере напряженнейших художественных исканий, характерных для советской литературы 1920–1930 годов. Неспорно и то, что, кроме мощного таланта, успех писателя обеспечивался беспримерным знанием того, о чем он писал. Но не
