Шолохов сухо ответил:
– По тексту вопросов не должно возникнуть. Завтра прочту в «Комсомольской правде».
Литературные «генералы» были опытными царедворцами, да и Семенов в таких позициях разбирался. Сразу все поняли, что Шолохов с кем-то согласовал свое вмешательство в полемику. Аккуратно поинтересовались, у кого он днем побывал в ЦК. Но разъяснений не получили.
Горюнов не ждал. Молча взял рукопись и прочитал, благо невелик был ее объем.
Так же молча снял трубку с аппарата кремлевской связи. Слышимость по этой линии связи отличная. Мы слышали, кто и что ему отвечал.
Горюнов соединился с первым секретарем ЦК ВЛКСМ Михайловым. В высшей партийной номенклатуре лицо заметное.
– Николай Александрович, – сказал Горюнов, – Шолохов написал ответ Симонову.
Оттуда вопрос:
– Он подписан Шолоховым?
– Написан его рукой и подписан. Прочитать?
– Завтра прочту в газете. Проследи, чтобы все было слово в слово, запятая в запятую.
Горюнов положил трубку и взглянул на нас:
– Слышали? Проследите до выхода газеты!
Нетрудно было догадаться, что публикация памфлета предрешена в самых высоких инстанциях. Конечно, было интересно узнать, в каких именно, но… Узнали позже.
На другой день разразился скандал в «литературном семействе». Кто-то поздравлял меня за смелость с публикацией памфлета, будто бы заведующий отделом мог решить вопрос о его публикации, кто-то высказывал опасения за мою литературную судьбу (опасения не напрасные), раздалось несколько телефонных звонков с угрозами.
Позже, много позже, когда я уже стал близок к Шолохову и он доверял мне, открылось, что в тот день, когда был написан памфлет, он побывал у Сталина. Конечно же не по поводу псевдонимов. Разговор о полемике зашел попутно. Сталин сказал, что ему известно о расколе в Союзе писателей и об остаточных рапповских настроениях. Он отрицательно высказался о выступлениях Бубеннова и Симонова. Они, дескать, ходят вокруг да около, а откровенно сказать о еврейском вопросе боятся. Болезнь нельзя загонять внутрь.
И вот они слова, появившиеся в памфлете:
– Интересно было бы знать, – сказал Сталин, – кто дал Симонову паспорт на маститость и бессмертие? Кого он защищает, что защищает, от кого защищает? С народом надо говорить внятно!
В то же время известно, что Сталин, а никто другой, из года в год награждал Симонова Сталинскими премиями. Мало кто мог соперничать с Симоновым по количеству лауреатских медалей. Не препятствовал он выдвижениям Симонова на руководящие посты в Союзе писателей, одобрил его избрание депутатом Верховного Совета СССР, ввел в высшие партийные органы. Неужели Сталину понадобился Шолохов, чтобы придержать Симонова за узду?
Дело сложное, связанное с какой-то игрой Сталина не с Симоновым, а с теми, кто стоял за ним. Мы увидим, что в несколько похожей ситуации, но значительно сложнее, Сталиным была разработана политическая интрига, в которой он намеревался использовать Шолохова. Об этом позже.
Шолоховским памфлетом Сталин лишь погрозил пальцем своему присяжному. По-видимому, этого оказалось мало, и он еще раз разрешил выступить с критикой одного из самых «неприкасаемых».
И на этот раз для критики К. Симонова была избрана «Комсомольская правда».
Вот уж не ожидал: мне на квартиру позвонил Шолохов. Меня не случилось дома, к телефону подошла мама. Она всегда интересовалась, кто меня спрашивает. Велико же было ее удивление, когда она услышала имя Шолохова. Она относилась к горячим почитательницам его таланта.
Шолохов поинтересовался, кто с ним говорит, и попросил:
– Мать, поищи Федора, очень он нужен.
И оставил свой московский телефон. Мама нашла меня по телефону в редакции.
Я впервые позвонил на квартиру к Шолохову. Кому как, а для меня это было не рядовым событием. Шолохов попросил немедленно приехать к нему.
На его квартире, в Староконюшенном переулке, я застал Ефима Пермитина и заведующего отделом критики журнала «Октябрь» Михаила Романовича Шкерина.
– Как комсомольцы? – встретил меня вопросом Шолохов. – Остался еще порох в пороховницах? Не оробели перед Костей Симоновым? Готовы поговорить о том, что он есть в литературе? Михаил Шкерин написал статью «Живое и мертвое в творчестве К. Симонова». Да вот никто не хочет связываться с Симоновым. Возьмешь в «Комсомолку»?
Если бы всерьез, а не с юморком был задан вопрос, подивился бы я его наивности. Публикация такой статьи не входила, пожалуй, и в прерогативу главного редактора.
Дали мне тут же прочитать статью. Статья была написана для журнала, для газеты ее надобно было сокращать. У меня недоумение, почему предлагают в «Комсомолку» статью, написанную завотделом критики журнала «Октябрь»? Если уж Шолохов взялся поддержать это выступление, почему ему не переговорить с Федором Панферовым? Спишем это мое недоумение не на наивность, а на мою неосведомленность об отношениях, сложившихся между Панферовым и Шолоховым еще в тридцатые годы.
Статья не вызвала у меня возражений. Я никогда не состоял в поклонниках творчества Симонова, а непомерное захваливание каждой строчки, выходившей из-под его пера, создавало надуманную фигуру в литературе.
Лично я с ним не был знаком, хотя в лицо его знал, сомневаюсь, чтобы он знал меня в лицо. Однажды мне довелось быть свидетелем его нечестной игры. Шло обсуждение выставляемых на Сталинскую премию произведений в Союзе писателей. Заседание вел Александр Фадеев. Чуть не первым в списке стояли китайские дневники Симонова. Он побывал в Китае корреспондентом, очерки публиковались в газетах. Обычные, ничем не примечательные, скучные очерки. Публикация их вызвала недовольство Мао. Тоже, наверное, не по делу, а по капризу китайского «вождя». Об этом было широко известно среди журналистов. С мнением Мао тогда считались, опять же по политическим соображениям. Всякому было ясно, что при наличии недовольства Мао Сталинская премия этим дневникам не была бы присуждена. Вместо того чтобы отказаться от представления этих дневников на премию, Симонов дал согласие на представление их, а на заседании сделал красивый жест. Он, дескать, отказывается, так как считает это рядовой журналистской работой. Вроде как и общественное признание дневники получили, а он сам отказался. Словом, защищать его у меня не было ни причин, ни оснований.
Статья не претендовала на всеобъемлющий анализ его творчества. Она подмечала конъюнктурные мотивы его игры на ту же публику, ради популярности у которой он ввязался в полемику с Бубенновым. Шкерин привел строчки из поэмы Симонова: «И родина не там, где ты родился, а там, где помнят о тебе». На этом и строился сюжет статьи.
Для кого предназначались эти слова? И выражали ли они чувства К. Симонова, поэта фронтовых лет, вкусившего славу на русской земле фронтового поэта, какой он нигде и никогда не имел бы по мере своего таланта. Нет, конечно! В этих строчках он расшаркивался перед теми, кому было действительно безразлично, где родиться, лишь было бы сытно и уютно.
Я взял статью, пообещав показать ее главному редактору. Шкерин сократил ее до газетного объема.
Горюнов еще не остыл после полемики по поводу псевдонимов. Полагаю, что он имел немало неприятностей от «симоновцев».
– Будем печатать! – сказал он и дал указание поставить статью в номер.
Статья уже была заверстана, я ждал появления контрольной полосы, и вдруг указание – «снять». Опять возникла фигура Владимира Семеновича Лебедева. По установленному тогда порядку тематические планы центральных газет посылались накануне их выхода в ЦК КПСС. Тема, автор, аннотация. Реакция была мгновенной.
И здесь браку суждено было свершиться «на небесах». Я передал наутро Шкерину огорчительное для него известие, а в обед меня пригласил к себе Шолохов.
