жесту во время пляски прибегают очень редко и чрезвычайно умеренно. Впрочем, в этом грехе – совершенного неумения передать характер и подлинный колорит казачьих плясок и песен – повинны также и актеры и актрисы Большого театра. И вообще все мелодии и пляски в спектаклях ничего общего не имеют с плясками и песнями донских казаков.
Есть в спектакле и еще несколько погрешностей незначительных, но все же досадных на фоне удачных в общем сцен. Например, в первой сцене второго акта Аксинья развешивает на плетне сухой бредень. Это неверно: сушат бредень, вытащенный из воды.
Я не могу входить в подробную оценку вокального исполнения отдельных ролей. Это дело более компетентных специалистов. Но и здесь я, за исключением отдельных моментов, почувствовал большую работу всего театрального коллектива.
В гостях у М. Шолохова
<Делегация читателей из г. Серафимович>
Из станицы Вешенской в Серафимович вернулась делегация читателей Шолохова, которая ездила приглашать писателя принять участие в литературном вечере, посвященном его творчеству. Руководитель делегации тов. Моисеев рассказал нашему корреспонденту следующее:
– Приехали мы в тот момент, когда писатель отдыхал. Жена его тепло встретила нас. Вскоре пришел и М. Шолохов.
Большая и беспрерывная творческая работа мешает тов. Шолохову выезжать куда бы то ни было. Он имеет приглашения со всех концов Советского Союза. Во время нашего пребывания в станице Вешенской т. Шолохова приглашали в Харьков, Владивосток, Тифлис и другие места.
– Сейчас приехать к вам не могу, – сказал писатель. – Литературный вечер проводите. Пусть читатели поругают меня. Но как только немного освобожусь, обязательно приеду.
– Как скоро это будет? – спросили делегаты.
– Четвертую книгу «Тихого Дона» я закончу этой осенью, а «Поднятую целину», вероятно, к весне 1937 года. Тогда я приеду.
Тов. Шолохов увлекательно рассказывает о своей работе, о встречах с писателями.
М. Шолохов интересовался жизнью в городе Серафимовиче, работой колхозов и здоровьем А.С. Серафимовича. В беседе он много говорил о своих поездках по Советскому Союзу и за границу (СталТАСС).
И. Дзержинский
Встречи с Михаилом Шолоховым
«Тихий Дон» и «Поднятая целина» Михаила Шолохова стали любимыми книгами советского народа. Эти произведения вдохновили меня на создание двух опер. В процессе работы над оперой «Тихий Дон» я несколько раз порывался познакомиться с Михаилом Александровичем, рассказать ему о своем замысле, что-либо поиграть из музыки… Но каждый раз откладывал свое намерение – боялся, как бы знаменитый писатель не наложил авторского вето на творческий замысел никому неведомого композитора. Ведь либретто оперы значительно отличалось от романа: переделан был финал, опущены некоторые персонажи и т. д. Все это тревожило меня, заставляя оттягивать день знакомства.
Но, когда клавир оперы был готов, я, наконец, решился. Встреча произошла в гостинице «Националь» во время одного из приездов Михаила Александровича в Москву1.
Радушно, просто, без всяких «церемоний» встретил меня невысокого роста человек в полувоенном костюме (гимнастерка, галифе, мягкие сапоги), мало похожий на свой известный фотопортрет вполоборота, с «кубанкой» на голове. Высокий лоб, смеющиеся умные глаза, крупный нос с горбинкой; речь неторопливая, уверенная, порой нарочито грубоватая – все в нем говорило о сильной воле. В походке и жестах, в манере разговаривать чувствовался большой жизнелюб.
Я сыграл и спел ему всю оперу, пользуясь довольно-таки плохоньким пианино. Когда я кончил, наступила обычная в таких случаях томительная пауза. К моему удовольствию, она была непродолжительной, так как Михаил Александрович прервал ее приглашением к столу.
Вначале разговор шел на посторонние темы. Но я сгорал от любопытства узнать мнение М. Шолохова о своей работе и решился задать вопрос:
– Вы не очень сердиты на меня и либреттиста за наши изменения в романе?2
– А мне какое дело? – удивленно возразил Шолохов. И, немного подумав, продолжал, временами переходя на «ты»:
– Мой роман – это мой роман. А твоя опера – это твоя опера. Я, конечно, рад, что мой роман породил оперу. А насчет того, что вы там использовали и чего не использовали, – это меня не касается. Это твое хозяйство. Ты и в ответе за него перед народом…
Такая постановка вопроса для меня была несколько неожиданной, но вполне меня устраивала. Тем не менее к концу обеда завязался между нами спор. Предметом спора оказалось не либретто оперы, как я мог предполагать ранее, а сама музыка.
Михаил Александрович горячо доказывал, что в оперу необходимо ввести подлинные казачьи донские песни, по возможности не видоизменяя их:
– Может быть, твоя опера и понравится в больших городах, а у нас на Дону ее музыка будет чужда и непонятна.
Я не менее горячо оспаривал это утверждение.
– Музыка оперы, – говорил я, – основана на интонациях русской народной песни, с детства мне знакомой и близкой. Донские песни сродни русским, а поэтому переживания героев оперы, музыкальный язык которых близок интонациям русской народной песни, не могут быть чужды и непонятны жителям Дона.
– Нет, нет! Неверно говоришь! – возражал Шолохов. – Раз ты пишешь оперу о донских казаках, как же ты можешь игнорировать их песни? Вот ты же взял народные слова для песни «Ой, и горд наш Тихий Дон», а музыку сочинил свою. А ведь и мелодия есть народная.
И он тут же затянул эту песню.
Народная песня о Тихом Доне была мне известна и раньше, но ее мажорный характер не соответствовал печальному и тревожному настроению в сцене на Карпатах. Я так и объяснил Михаилу Александровичу. Но и этот аргумент не разубедил его. Спор продолжался. Несмотря на то что каждый из нас остался при своем мнении, Михаил Александрович распрощался со мной весьма приветливо, дружески.
С той поры мы встречались время от времени. И споры об искусстве были постоянной темой наших разговоров. В этих спорах все глубже вырисовывалась для меня необычайно своеобразная и – несмотря на спорность иных высказываний – неизменно здоровая сфера его эстетических взглядов. Общаясь с Шолоховым, я все больше убеждался в необычайной цельности его натуры. Он всегда убежденно отстаивал свои воззрения. Во всех его высказываниях чувствовалась основательность, продуманность. Импровизационная легкость в мыслях ему была чужда.
Летом 1936 года, воспользовавшись приглашением Михаила Александровича, я вместе с моим братом, либреттистом Леонидом Дзержинским, поехал в станицу Вешенскую. В бескрайней Донской степи я вновь и вновь вспоминал взволнованные, глубоко поэтичные главы «Тихого Дона»…
И невольно возникла мысль, смог ли бы Михаил Шолохов так замечательно воспеть величие и красоту донской природы, ее людей, их думы и чувства, их радости и печали, если бы не жил на Дону, если бы с детских лет не слился всем своим существом с этой природой? «Нет! – думал я, – не смог бы».
Посещая донские станицы и колхозы, мы часто встречали людей, близко напоминавших шолоховских героев.
Еще собираясь в гости к Шолохову, я частенько слышал от знакомых:
– Вот, мол, в такой-то станице живет подлинная Аксинья, в такой-то – Григорий Мелехов, а вот в такой-то – Нагульнов или Щукарь…
Больше того, когда я приехал с Михаилом Александровичем в один из колхозов Вешенского района, меня познакомили с неким Воробьевым. Он тут же отрекомендовался:
– Дед Щукарь! Это с меня Михаил Александрович написал Щукаря в «Поднятой целине».
Я вопросительно взглянул на Шолохова, а он, усмехнувшись, сказал:
– Этих Щукарей еще много впереди будет встречаться!..
И действительно, разъезжая по колхозам Донского края, где мы слушали замечательные казачьи песни,
