папиросу, глубоко и часто затягиваюсь. Терпкий дым, привычно царапая горло, заполняет легкие. Задерживаю дыхание, не выдыхаю. Иссушенное жаждой тело начинает быстро реагировать. Меня «цепляет». Кровь приливает к голове, и я начинаю медленно проваливаться в перину безразличного созерцания. Сто сорок восьмая, работающая на прием, монотонно шипит в ухо. Шелест эфира неожиданно прерывается щелчками. Гера сигналит мне, проверяя, вижу ли я цель. Невезуха. Выныриваю, не успев погрузиться.
Опаньки, что я вижу?! Те же и она, входит дряхлый посол: «Графиня, вам вести из Рима прислал ваш покорный слуга…» Афганец весело крутит педали шанхайского велосипеда. В прицел винтовки я рассматриваю двигающуюся маленькую фигурку велосипедиста. Ошибки нет, он едет прямо на меня. Отвечаю на условный сигнал. Три раза нажимаю на клавишу, переключаясь с приема на передачу. Вижу, вижу, вижу. Трудно не заметить одинокую фигуру в белой чалме на пустой дороге. Первое живое существо в пределах досягаемости за тридцать часов ожидания. Вот облом! А я наивный надеялся отсидеться здесь, в этой яме.
На войне нет места для наивных и непосредственных. Что-нибудь одно — либо безразличное созерцание, либо контроль над телом, наполненным здоровыми рефлексами, но без мыслей и чувств. Какие к черту эстетические созерцания? Рефлексы задавили наивные чувства. Человек перестал звучать гордо. Униженный кривой дальномера, человек пуст и ничтожен, как этот велосипедист в пустыне. Люди на войне — это не то, что когда-то раньше называлось человеком. У них нет бессмертной души, только тело — пустая оболочка. Война разлагает душу. То есть распад души человека есть условие того, чтобы возникла война. Война это распад — обращение внутреннего во внешнее.
У каждого разное отношение к тому, что он называет внутренним. Например, для меня внутреннее, это что-то наивное и недоразвитое во мне — детское и неоформленное. Для туркмена Нишанова внутреннее — это боязнь остаться сержантом советской армии Абдуллой. Пытаясь что-то сказать по-русски, Нишанов сначала напряженно думает. Наблюдая за ним, можно даже увидеть движение его губ, когда он переводит свои мысли с туркменского на русский. Он мысленно произносит готовую фразу. Проверяя правильность ее произношения, незаметно для себя шевелит губами. Убедившись в точности перевода, важно произносит: «Ебаний в рот!» «Не ебаний в рот, Абдулла, а ебаный в рот» — тут же со смехом поправляют его. «Э, у меня говор такой, да!» — отвечает Нишанов, мысленно проклиная себя за то, что русский язык такой богатый, а он такой бедный. Живет в Нишанове маленький туркменский басмач, и выдавить его наружу Нишанов никак не может — не выходит басмач наружу, боится, что над ним все будут смеяться, и называть сержантом Абдуллой.
На самом деле Нишанова зовут Мухаммед. После Ашхабадской учебки Мухаммед отказался быть сержантом, и год бегал с земляками рядовым, пока взвод не попал в жопу под Лашкаревкой. Спокойно! — Кричал взводный, думая, что выглядит уверенным в этой неразберихе всеобщей паники. В чем он мог быть уверен? Ничто не определенно в бою. Да что могло быть определенным в тот момент для двадцати двух человек, которых кинжальным огнем опрокидывают в арык? Когда смерть плюется в тебя свинцом, все те вещи, в которых ты был только что так уверен, кажутся просто глупостями!
Жизнь неопределенна — сама ее природа неопределенна. И разумный человек всегда остается неуверенным. Жизнь полна неуверенности, полна неожиданностей — в этом ее сила! Не цепляйся за определенные вещи, цепляйся за жизнь — за неопределенности. Никогда нельзя прийти к моменту, в который ты смог бы сказать: «Теперь я уверен». Если ты говоришь, что уверен, ты просто объявляешь о своей смерти — ты совершаешь самоубийство. Если бы каждый из нас знал, что может с ним случится, жизнь превратилась бы в мертвый механический процесс. Но жизнь не механический процесс, она не может быть безопасной. Поэтому спасение там, где нет уверенности. Хочешь жить — двигайся в направлении, в котором растет твой страх!
Взводный наверняка это знал, но понимание этого ничего не изменило. Уверенность просто закрыла ему глаза на опасность. Он стал глупым и неразумным в своем желании победить. В своей глупости он почувствовал себя в безопасности — все идиоты чувствуют себя защищенными. Какая в бою может быть безопасность? По-настоящему живой человек всегда чувствует себя в опасности. Не она губит людей на войне — люди на войне гибнут в поисках безопасности, и только способность воздержаться от ее них в минуты опасности и есть умение держаться за жизнь.
Страх — самый сильный наркотик, который использует человечество. Самый глупый человек на свете испытывает те же чувства, что и самый умный. Когда взводного ранило, Нишанов начал орать как резанный. Когда такое слышишь, понимаешь, что кому-то хуже, чем тебе, и невольно успокаиваешься. Особенно, когда кричат на туркменском. На самом деле, Нишанов отдавал команды, но никто, кроме него самого, об этом не знал. Духи, слыша крики туркмена, даже опупели от непоняток. Трудно отрицать тот факт, что Нишанову своими криками удалось получить от духов передышку. Пока противник в растерянности соображал, что ему делать с взводом русских, которыми командует туркмен, мы все действовали так, как нам подсказывали собственные рефлексы. Взвод мгновенно рассеялся в поисках укрытий, словно тараканы под струей дихлофоса. В итоге, получилась грамотная перегруппировка, и даже какая-то система огня появилась! Никто бы не узнал об этой туркменской народной хитрости, если бы комбат, увидев раненного взводного отдельно от взвода, не вышел на связь. Нишанов оказался рядом с радистом. Услышав по рации крики Нишанова, комбат попросил связиста передать лингафон туркмену. Надо отдать должное комбату, перебивать докладчика он не стал. Прослушал комментарии на русско- туркменском языке. Попросил дать послушать перестрелку. Послушав наш «горох» на фоне духовских залпов, перекатал что-то в своей голове и коротко скомандовал: «Слышь, Абдулла, принимай командование. Собери людей, усиль огонь в направлении прорыва и группами выводи взвод по арыку. Мы тебя прикроем». Интуитивный ум комбата потеснил рефлексы перепуганного туркмена.
Вообще, на войне всего две категории умных людей — люди думающие рефлексами и люди с интуицией. Когда человек умен и не знает о том, что он умен — это один вариант, это думающий рефлексами человек. А еще могут быть люди, которые умны и знают о том, что они умны. Это другой вариант — это люди с интуицией. Они утратили иллюзии по поводу беспричинности всего происходящего. Если у человека лопнула голова, он упал и умер, значит — его убили. И не важно, что не было слышно выстрела — просто ты оказался к цели ближе, чем к самому стрелку. Ничего без причины не бывает. Реальный мир — это то, что находится здесь и прямо сейчас. Его нужно воспринимать. А особенно его нужно ощущать. Реальный мир — это первичное переживание. Это не свист пули, которая пролетела. Это не звук выстрела, который можно и не услышать — пуля летит в голову быстрее звука. Реальный мир — это четкое понимание того, что будь ты сейчас на месте стрелка, сам в себя ты бы не промахнулся. Понимание этого и есть интуиция! Ты падаешь быстрее, чем понимаешь, что в тебя сейчас выстрелят. Интуиция — это вспышка от выстрела, на которую реагируешь быстрее выпущенной в тебя пули. Интуиция это то, чем немногие отличаются от многих. Такие люди находятся на вершине пирамиды войны.
В реальном мире нет ничего неправильного. Он содержит то, что в него вкладывается нами сейчас. Он не является правильным или неправильным. Если что-то неправильно, это не реальный мир. Мир, где что-то «неправильно» — это призрачный мир заблуждений. Поэтому те, которые умны, но не знают этого, они слишком наивны и непосредственны — они думают рефлексами. Они замечают: «Что-то случилось за пределами меня, раз упал мой товарищ». Обычно причина для них скрыта. Смерть товарища вызвало то, что у всех на виду, но для таких людей причина случившегося обязательно скрыта. Их поступки — это как бы манифестация идиотизма. Они думают, что он думает, что они думают. Они ожидают от противника чтения своих мыслей! Враг «должен» знать их чувства, мысли и намерения, и действовать в соответствии с ними. Они уверены, что душман не должен стрелять в них, когда они, в полный рост, не спеша, передвигаются по открытому месту. Они ведь не угрожают своему врагу — они просто идут с оружием в руках там, где им удобно идти, и не рассчитывают на то, что их «за это» убьют. Но враг не знает, что стреляет в идиотов, и наверняка сами идиоты не знают, что именно происходит с ними.
«Голова у солдата — чтобы думать, а мозги — чтобы соображать! Если нет ответа, то давайте подумаем. Не умирай с вопросом, умирай с ответом!» — Это единственное, чему их удается научить. Выучив ответ на первый вопрос — «что ты сделал, чтобы этого не было?», они не догадываются, что есть второй вопрос — «дальше, что?» Действия таких людей — лучший переводчик их мыслей. У них все наружу. Они — предсказуемы! Зачем ловить в прицел мечущихся в панике идиотов? Их можно спокойно отстреливать, как
