Представлял себе все эти будущие бессонные ночи, шатающиеся колонны из пфеннигов, тупенькие лица дочерей, выходивших к завтраку с набрякшими после трудов любви подглазьями, красавчика Женю, старуху Катю, у которой давно не было сил, чтоб оправдывать прозвище Говнила, запахи низкорослой ромашки, заполонившей двор, и скрип грабов вдоль забора, и два светло-серых камня на кладбище с овальными портретами Таньки и Люси, и соседей, при виде Фашиста перевоплощавшихся в торопливых прохожих, и бессмысленные облака, и никак не останавливающиеся реки…
Само собой разумеется, что Витька никому не рассказывал, зачем ему вдруг понадобилось столько брезента. Он скупил в магазинах все залежи туристских палаток и пастушьих плащей. Вооружившись толстенной иглой, он принялся шить во дворе что-то непонятное и огромное. Больше он не таскался по улице с видом побитой собаки. Торопливые прохожие перевоплотились в любопытных соседей, но Витька отвечал на их вопросы чрезвычайно уклончиво, хотя и без злобы. Еще он вязал крупноячеистую сеть таких размеров, что ею запросто можно было бы поймать пару-тройку синих китов, если бы, конечно, они рискнули заплыть в Преголю. Закупил метров пятьсот толстой веревки. Заказал деду Пихто ивовую корзину, в которой могли бы без стеснения разместиться три годовалых бычка, корова и корм для всей этой живности. И лишь когда он попросил Кольку Урблюда подъехать в назначенное время с компрессором, младший Муханов сообразил:
– Ты делаешь воздушный шар. Я прав? Куда ж лететь собрался, Фашист?
Витька пожал плечами:
– Отсюда. А куда… вынесет куда-нибудь…
– Отсюда. – Урблюд зачарованно улыбнулся: – Будет тебе компрессор, дорогой ты мой гад ползучий.
Со всей Семерки сбежались люди, чтобы помочь Витьке перетащить шар на стадион. Брезентовую оболочку, из которой торчали резиновые трубки, упрятали в веревочную сетку. К плетеной корзине была приделана крышка, призванная спасать от ненастья. Внутри Витька разместил купленную по такому случаю корову, пяток кур с петухом, копешку свежего сена, мешок зерна и керосинку, на которой намеревался готовить пищу. В углах аккуратно сложил продукты – сало, яйца, муку, бутыль с подсолнечным маслом, мешок картошки, десять буханок ржаного хлеба, пачку соли «экстра», куль макарон, коробку пиленого сахара, а также два ножа, вилку и алюминиевую ложку, кастрюли – большую и две поменьше, сковородку средних размеров. В ящик сложил топор, пилу-ножовку, гвозди, молоток, рубанок, долото, зубило, набор гаечных ключей, ручную дрель, отвертку, моток проволоки и два мотка капроновой веревки, иголки, несколько тюбиков клея, два электрических фонарика – один с батарейками, другой с динамо-машинкой. Катя принесла две смены белья, полотенца и непочатое мыло в бумажке, а также пачку стирального порошка «Лотос». Близняшки завернули в полиэтиленовый пакет паспорт, военный и профсоюзный билеты, трудовую книжку, справку об инвалидности и выписку из домоуправления об уплате за квартиру, воду и электроэнергию.
– А карта где? – вдруг спохватился Витька. – А ну-ка!
Вера с Любой побежали лугом домой – за картой. Тем временем мужчины помогли Витьке подвесить к корзине мешки с грузом.
– Чем ты их набил? – спросил Ирус, вытирая пот со лба.
– Фениками, – ответил Витька. – Чего им в подвале без толку гнить.
Катя вытерла передником глаза.
– Я ж тебе предлагал, – пробурчал Витька. – Вольному воля.
– Какая я вольная? – Теща всхлипнула. – А Женю я на кого оставлю?
– Держи курс на Сибирь, – посоветовал Муханов-младший. – Урал перевалишь, а там рукой подать.
Муханов-младший лет двадцать странствовал по России, раз в год напоминал о себе отцу открыткой с обратным адресом «Сибирь, до востребования», прежде чем вернулся навсегда в городок и прославился как создатель самых кособоких в мире гробов и самых ненадежных в мире лодок. В компании, собиравшейся вечерами в Красной столовой, он любил рассказать о загадочной стране, раскинувшейся за Уралом: о драгоценных камнях и золотых слитках, нарытых вручную в горах; о белых медведях и амурских тиграх; о беглых каторжниках, питавшихся человечиной и шедших на запад, ориентируясь на запах женского тела; о камчатских собаках, воротивших нос от красной икры; о бродягах, питавшихся исключительно одеколоном и кедровыми орехами; о гигантских реках, по которым весной поднимались стада китов; о бескрайних лесах, скрывавших беглых крестьян со времен Ивана Грозного и Петра Великого…
– Может, и в Сибирь, – уклонился от прямого ответа Витька. – Там видно будет.
– Всем хочется улететь в страну Хорошая Жизнь, – сказала Буяниха. – А прилетишь, осмотришься и поймешь, что страна-то – Другая Жизнь всего-то.
Наконец близняшки принесли все карты, какие только нашлись в доме: автомобильный атлас 1957 года выпуска и карту звездного неба.
– В самый раз, – сказал Муханов-младший. – Тебе ж по небу лететь, а не грузовиком править.
Подъехал Колька Урблюд на грузовике с компрессором на прицепе. Машина загрохотала. Через несколько минут зашевелились брезентовые складки оболочки, что вызвало радостное оживление среди провожающих. Когда наполненный воздухом шар, напоминавший печеное яблоко, приподнялся над травой, Урблюд на радостях откупорил бутылку водки. Выпили на посошок. Помогли Витьке забраться в корзину.
– Господи! – воскликнула Буяниха. – Да неужто полетит? Как во сне.
– А куда ему деваться? – удивился Муханов-младший. – Ты глянь, сколько народу собралось. Ему ничего другого не остается, как полететь. А, черт! Зараза!..
Проклятье было адресовано компрессору, который вдруг закашлял, зачихал, взревел и заглох.
Колька бросился к машине. Тотчас собрался консилиум знатоков, пришедший к неутешительному выводу: «зараза» работать больше не будет. Заспорили: искать другой компрессор или гнать в ремонт этот?
– Что так, что этак, – со вздохом сказал Урблюд. – Пока будем гонять туда-сюда, шар спустит.
Опять заспорили: спустит или не спустит?
– А может, дунем? – подал вдруг голос из корзины Витька.
Он обвел взглядом притихшую толпу и, зажмурившись, прокричал:
– Ребята! Давайте дунем! А? Нас вон сколько!
Колька Урблюд с сомнением покачал головой:
– Духу не хватит: народ-то мелкий.
– Хватит! хватит! – закричал плачуще Витька. – Ну, ребята! Кого чем обидел – простите! Не держите зла! Ведь насовсем улетаю! Дунемте! Духу хватит! Хватит!
Урблюд со вздохом («Ну что с ним делать, с этим гадом?») взял резиновую трубку и дунул. Кто-то хихикнул. Колька обернулся, побагровел. И принялся дуть всерьез, пока его не оттащили в сторонку отлежаться.
И тогда народ кинулся к шлангам. Дула Буяниха, дула старуха Граммофониха и старуха Три Кошки, дул парикмахер По Имени Лев и председатель поссовета Кацнельсон по прозвищу Кальсоныч, дула Ванда Банда, женщина-геркулес, разрывавшая руками надвое живую кошку, и даже дед Муханов ради такого случая нехотя слез с крыши, откуда в подзорную трубу наблюдал за стадионом, и, впервые, наверное, в жизни вынув изо рта сигарету, набитую грузинским чаем, – дунул что было сил…
Шар разгладился, корзина оторвалась от земли.
– Руби! – закричал Фашист, срываясь на визг и размахивая костылем. – Ребята…
Но тут грянул давно ждавший своего часа паровой оркестр, обычно игравший на свадьбах, похоронах и футбольных матчах, и Витькин голосок утонул в реве труб и натруженных дутьем глоток. Урблюд перерезал последнюю веревку, корзина подпрыгнула, и шар стал стремительно набирать высоту – под восторженный лай собак, крики людей и негромкий плач Говнилы, оставшейся на земле доживать эту жизнь без Фашиста, отважно пустившегося в путешествие в бесчеловечных пустынях новой жизни…
