Половина лица ее была идеальна, словно выточена из мрамора по канону античных статуй. А вторая половина лица была прозрачна, стеклянна, и открывала все мышцы, сухожильные каналы, лимфоузлы и вены. Девушка-женщина ждала Виктора, ждала его давно и манила пальцем к себе.
На Викторе были ботинки из тяжелой воловьей кожи, в подошвах сбитые в три слоя медными заклепками. Поэтому Вигго перешел реку так, что мечи всего лишь четырежды проткнули его ноги насквозь.
И та ведьмачка, что ждала его на супротивном берегу, поцеловала его жадно, во весь свой сладкий рот. И имя было ей Хелл.
Она убила и высосала Вика так быстро, что он даже не успел встрепенуться и позвать на помощь. А то бы набежали казаки и вертолетчики и зарубили Хелл шашками, саблями и лопастями, оторванными от вертолетов.
Господи, какими дурацкими бывают сны… Особенно среди войны.
Виктор просыпался мучительно. Форточка была открыта, разогретый солнцем воздух с улицы вливался в домик, и громко жужжащие мелкие мухи облепили Вика, как покойника. Ничего себе февраль… Ларсенис замычал спросонок, вскочил, размахивая руками, и вылетел на улицу. Доплюхал до умывальника, сполоснул отекшее лицо отвратительно теплой водой. И вспомнил все, что случилось вчера.
Предмет. Шелкопряд. Он все-таки получил его, и это было самым главным за вчерашний день. За последний год. За всю его жизнь.
Ларсенис глянул на часы — десять утра, и никто не пришел по его душу. Не разбудил его, не позвал посетить сортир, пожрать и поработать. Как славно… Главное, что Виктор научился ценить в Афганистане, — тишину и одиночество. Самое лакомое, самое редкое — тишина и одиночество. Их не бывает много. В последние месяцы их не было никогда. Виктор осмотрелся и не увидел ни одной души. Боже, какое счастье… Может, все сорвались на срочный рейд, а доктора Ларсениса забыли? Может, коварные американцы сбросили нейтронную бомбу, и всех поубивало, а Виктор остался жив, благодаря налипшей на него коросте грязи, непробиваемой даже нейтронами? Не важно. Главное, он стоял около умывалки один, в тишине, и даже вездесущие кусачие мухи смолкли и отвязались.
Виктор аккуратно добрался пальцами до лодыжки левой ноги и вытащил из кармана овальный предмет, покрытый липкой слизью свернувшейся крови. Сунул его под струйку воды, намылил хозяйственным мылом. Драил долго и тщательно, пока в пальцах не сверкнул серебром неправильный овоид. Вик без труда узнал его: действительно, кокон тутового шелкопряда. Он видел множество таких в субтропических уездах близ Джелалабада, там занимались шелководством. Чуть заметная перетяжка посередине, делающая куколку похожей на недоделанную восьмерку — «мужской» кокон. Только кокон был очень маленьким — не больше двух сантиметров в длину, в два раза меньше обычного. В то же время по структуре, по характеру зернистости он был совершенен. Предмет мог показаться примитивной поделкой, но Вик вгляделся внимательно и еще раз убедился в его совершенстве: каждая нить выделена выпукло и искусно, блестела микроскопическими искрами. Не грубая отливка — работа отличного ювелира. Но откуда здесь, в предгорьях Гиндукуша, появилась настолько тонкая технология — вытянуть фантастически тонкую проволоку и намотать ее так естественно, словно сама гусеница шелкопряда выпряла оболочку для метаморфоз?
Виктор сжал фигурку в руке — та оказалась странно холодной, несмотря на окружающую жару, и покусывала кожу микроскопическими электроразрядами.
Вик дошел до операционной, взял скальпель и попытался отделить одну из нитей. Не получилось. Ларсенис положил кокон на стол, нажал сильнее, и лезвие скальпеля сломалось пополам, отлетело в сторону, со звоном ударившись о стену.
Спираль завершила виток, Вигго получил свой артефакт. Его пребывание в Афганистане закончилось. Он не знал, как это случится, что будет с ним дальше, но отчетливо понимал, что скоро окажется в другом месте, на тысячи километров к северу отсюда.
Через два дня ему оторвало ступню противопехотной миной.
Эпизод 7
Об этом написано и сказано немало. Люди, провоевавшие в Афганистане год, два и больше, возвращались не в СССР, а в другую страну, где все было им незнакомо и непривычно. Виктора это коснулось в малой степени. Он вернулся не на улицы Советского Союза, где царила перестройка и обнищание, а в Ленинградский военный госпиталь. Ларсенис провел там больше полугода. Ногу его, и без того отрубленную миной по лодыжку, резали по малым частям, операция за операцией. Боролись с черной гангреной за каждый сантиметр и остановились на середине голени. С этого времени нога начала потихоньку заживать. Через три месяца Ларсенис вышел, опираясь на костыли, на улицу Питера, с удовольствием вдыхая холодный промозглый воздух и нутром ощущая близость дома — Литвы.
Однако домой он попал не скоро. Четверть года привыкал к протезу — пластиковой стопе, присобаченной к ноге длинными ремнями и противно стучащей на ходу. За это время Ларсенис прошел переквалификацию и получил специальности окулиста и отоларинголога — здесь же, в госпитале. Его руки потеряли силу, он уже не мог согнуть арматурный прут о колено, как делал раньше, но чувствительность пальцев усилилась, и теперь он без труда делал микрошвы, что не всегда удавалось ему в Афганистане.
Он съездил на пару месяцев домой, в Клайпеду, когда выписался из госпиталя. К тому времени он стал капитаном запаса и был награжден двумя медалями и орденом Красной Звезды. Виктор не надел их ни разу, несмотря на просьбы отца, который упрашивал нацепить награды на грудь и пройтись по всему городу. Литва к тому времени была уже другой, и советские медали, выставленные напоказ, не приветствовались.
А потом Виктор вернулся в Ленинградский военный госпиталь и проработал там полтора года. Оперировать, стоя на ногах, он был уже не в состоянии, но в госпитале была аппаратура, позволяющая ларингологам работать сидя. Этим он и занялся.
Здоровье его после Афгана стало ухудшаться. Виктор перестал узнавать себя в зеркале, разглядывая лысый череп с остатками блеклых волос. За полгода он похудел как узник Освенцима, кожа висела на его широком костяке морщинисто, словно столетняя шаль, забытая в древнем шкафу. Виктор с каждым месяцем терял зрение и слух. Никто из врачей, включая питерских академиков, не мог поставить ему диагноз. Говорили: «Ну что вы хотите — война, стрессовая обстановка…» Анализы показывали расстройство всех функций организма. В конце концов ему написали что-то невнятное, вроде «хроническая токсикоинфекция неясной этиологии, цирроз печени, эмфизема легких, миастения, двусторонняя незрелая катаракта, нейросенсорная тугоухость 2-й степени». В общем, привыкайте к землице, товарищ. В марте 1989 года, когда Ларсенису исполнилось всего двадцать семь лет, его списали на военную пенсию по инвалидности. И он уехал домой, в Литву. Как ему казалось — умирать.
В Клайпеде Виктор стал работать патологоанатомом в морге городской больницы — единственное место, которое могли ему предложить, и единственное ремесло, которое он в силах был вытянуть. Полупокойник вскрывал покойников и чувствовал себя в компании мертвых вполне комфортно. Денег при этом Ларсенис получал достаточно, не бедствовал. Он не был женат (кому нужен такой муж-развалина?), не пил, не курил, ел немного, редко и с неохотой — мама кормила его по утрам манной кашей, с трудом сдерживая слезы. Работы хватало: трупов в больнице добавлялось с каждым днем. Все больше появлялось самоубийц и людей, годами не получавших элементарного лечения. Вик едва успевал работать, вскрывая тела и заполняя протоколы.
Вскоре Литва приняла декларацию о независимости и стала первой республикой, отсоединившейся от СССР. Это не принесло радости Виктору, считавшему себя интернационалистом, зато несказанно обрадовало брата Миколаса.
Пенсия, поступавшая из России, прекратилась. Жить стало труднее, но обращаться за помощью
