в головы, вот подико-сь, я покажу'… другая извиняла ее тем, что это у нее был первенький и дело непривычное, третья полагала, что 'видно де, Дарьюшка, голубушка моя, больно крепко уснула' -- и прочее. Тут же припоминались и рассказывались все подходящие к делу былые и небывалые случаи со всеми подробностями. Натолковавшись досыта, послали наконец за родителями Дарьи, там за теткой, но всех их не было дома, тогда послали двух ребятишек в поле звать домой мужа ее, а как затем несчастная мать все еще стояла, бледная, как стена, на том же месте, крепко прижимала младенца и не давала его никому, несмотря на все убеждения и заверения, что пора де его обмыть и прибрать, то старушки расселись по лавкам и начали толковать нараспев о том, что Богдашка этот -- как называют всякого младенца до крестин -- не крещен на беду и что нельзя его хоронить на святой земле, на кладбище, а надо хоронить без попа и за оградой; что матери не видать его и на том свете, что это еще и не человек и бог не вложил в него душу, потому де в нем нет еще ни креста, ни печати дара духа святого и проч. Вследствие такого рассуждения бабушки и поспешили тотчас же зажать рот одной бестолковой, выжившей из ума старухе, плакальщице по призванию, которая, услышав, что в избе Аксенки есть покойничек, прибежала бегом, впритрусочку, с другого конца села и начала было выть и причитать: 'Ах ты светик, голубчик ты мой! о и кто ж меня будет любить, а кто жаловать, поить, кормить! на кого ж ты покинул меня?' и проч. Старуха замолчала, струсив в недоумении: 'А что, нешто не надо?' -- и не совсем поняв, в чем дело, потому что была очень туга на ухо (а объяснения, что де не покойничек, а Богдашка, и что по нем ни плачу, ни причитания не бывает, оглушили ее кругом, со всех сторон),-- замолчала, покачала головой и начала про себя креститься и молиться.
Мало-помалу изба стала очищаться от мусора, и незваные посетительницы частью разбрелись, а частью сели подгорюнясь за воротами и стали потешать друг друга россказнями. Дарья, оставшись одна, в тишине, после этого оглушительного шума, вдруг пришла в какое-то беспокойство и судорожную деятельность: лицо ее разгорелось, глаза опять засверкали; она стала тихо оглядываться, не отымая трупа младенца от груди своей, она тихо подкралась к столу и ухватила большой хлебный нож; казалось по всему, что она, в бессознательном отчаянии своем, хотела наложить на себя руку: она пробовала пальцем, остер ли нож, потом опять осторожно оглядывалась, прислушивалась к голосу старух под окнами и наконец опустила руку и загляделась на мертвое лицо своего младенца. В этом положении стояла она еще, когда услышала на улице громкий говор и шум: это шел с поля Аксен, и старухи встретили его дружным хором, соболезнуя и рассказывая, что и как случилось. Одна баба даже уцепилась за него и тащилась вслед за ним в избу, приговаривая: 'Ты не бей ее, родной, не бей; смотри, грешно будет: ведь она нехотя, божья судьба, божья воля!'
Аксен вошел, а за ним толпой соседи и соседки. Дарья, услышав шум этот, вздрогнула и отвела руку с ножом за себя, за спину, будто хотела его спрятать. Аксен подошел к ней довольно спокойно и равнодушно, взглянул на труп младенца, а потом на Дарью и, отворачиваясь, сказал: 'Что ж, одним выродком меньше на селе'.
Едва проговорив это, он дико вскрикнул и упал ничком. Люди подскочили -- у Аксена все лицо обдало кровью, и сам он хрипло дышит. Стали его приподымать, и тогда только с ужасом увидели, что у него в шее торчал большой нож, воткнутый в тело по самый череп. Никто не видал почти, как это сделалось; едва только тот или другой из бывших в избе стариков и старух заметили какое-то быстрое движение руки Дарьи, будто она оттолкнула от себя мужа или ударила его наотмашь.
Крик ужаса раздался в избе Аксена, потом на улице и вскоре, завывая разными голосами, разнесся по всему селу и по полям. 'Дарья зарезала мужа!' -- кричали встречные друг другу через улицу, через дворы, загороды и коноплянники -- и когда несчастный Аксен через четверть часа точно отдал богу душу, то уже более никто не думал унимать глухую старуху, знаменитую плакальщицу, которая расселась на каком-то обрубке, расположилась по должности своей, как дома, всплескивала руками и заливалась причитаньями, которых, разумеется, никто не слушал.
Дарью заковали; следствие, а затем и суд пошли своим путем, и дело окончено было довольно скоро, потому что оно было довольно просто: все показания свидетелей и самой преступницы были согласны и ни в чем не разнословили. Дарья отвечала только, что не ясно помнит, как это сталось, но помнит, что сделала это вышед из себя, когда Аксен при людях бранно обозвал младенца и навел такой клёп на нее, ни в чем перед ним невиновную; что упрек этот она с трудом переносила прежде, а теперь была в беспамятстве и только смутно вспоминает, что случилось. Яков, призванный также для допроса, сильно плакал, ломал руки и приводил бога в свидетели, что ни он, ни Дарья не были причастны греху и что Аксенка бог весть с чего взводил на бедную Дарью такую напраслину.
Как бы то ни было, а Дарья, как уличенная и во всем признавшаяся убийца, приговорена была к торговой казни. Пришел назначенный день, и все приготовления были сделаны на площади губернского города, где на этот раз по поводу Покровской ярмарки собралось много народу. Не станем описывать всех подробностей тогдашнего порядка исполнения подобных приговоров; они довольно известны, а кто бы и не знал их, тот, конечно, ничего от этого не теряет. Когда преступница была приведена, то соболезнование и ужас обнял несметную толпу: это была рослая, статная красавица, на 21-м году жизни своей, прекрасная собой, несмотря на все перенесенные и еще ожидаемые ею страдания, в приемах ее не было ни трусости, ни следа киченья или наглости: она вполне предалась судьбе своей, и, кроме обнаруживавшегося по временам страха, один только стыд позора и глубокое, хотя и позднее, раскаяние потупляли глаза ее в землю. Слышно было, что она много и долго молилась, во всем каялась и винилась и ничего не говорила в свое оправдание.
Мертвое молчание установилось, когда после барабанного боя стали вслух читать приговор. В числе присутствовавших тысяч, конечно, не было ни одной души, не знавшей более или менее всех обстоятельств происшествия,-- которые впрочем и не помещаются в подробности в приговоре,-- но казалось, каждый хотел услышать все, до последнего словечка, что до этого случая относилось, и, может быть, найти в свое утешение какое-нибудь обстоятельство, облегчающее несколько совесть преступницы.
Лишь только приговор был прочтен и несчастная передавалась в руки палача, как с двух противоположных сторон круга выступили из толпы два человека, один в самой бедной крестьянской одежде, с лицом, едва только опушенным бородкой, бледный, сильно расстроенный под пыткою страха и боязни -- другой в щегольской, тонкой синей сибирке, в шелковом поясе, с пуховою шляпой в руке, с лицом молодым и цветущим; первый бросился было торопливо вперед к окружавшим, по обязанности своей, преступницу и пробился к ней; но, встретив здесь второго, который уже предупредил его и раскланивался с властями, бедный бобыль Яков остановился в недоумении и страхе. Он услышал ясно, что молодой парень в сибирке, поклонившись, сказал: 'Ради Христа и вечного спасения нашего, помилуйте: я согласен взять ее за себя'. Яков перекрестился несколько раз, засмеялся и сильно заплакал в одно и то же время и проговорил вслух: 'Да, вон оно что, видишь',-- и отступил опять несколько назад, так что его даже мало кто и заметил. Дарья ничего не видела, не слышала: она стояла как и прежде не шевелясь, не подымая глаз.
Это нечаянное вмешательство неизвестного молодого парня всех поразило: народ стоял разинув рот -- и если б в это время пролетела муха, то ее было бы слышно. Первое слово затем послышалось вполголоса: 'Вот и мне на веку пришлось выдавать невесту! Бери, божий человек, не бойся, не пожалеешь!' Парня в сибирке спросили, что ему нужно? Он повторил громко и ясно то же: 'Ради Христа и вечного спасения нашего, помилуйте: я согласен взять за себя несчастную'. Тогда толпа зашевелилась, как море, и говоры, крик радости и молитвы огласили воздух. Ни одной шапки не осталось на голове: все крестились.
Скажем теперь слово о молодом парне, который стоял в пяти шагах от Дарьи, не бледный, не расстроенный, не отчаянный, а спокойный и веселый в ожидании решения, но по-видимому и с уверенностью успеха. Это был сын богатого торгового крестьянина из соседнего посада. Отец и мать его, заботясь о нем, как бы никогда не должно заботиться родителям, окончательно порешили женить его на мещанской дочери, которая нравилась им по разным расчетам и соображениям, но которая до того ненавистна была сыну их Терентию, что он почти готов был от нее утопиться. Он прислан был отцом по торговым делам на ярмарку и, слышав уже прежде о происшествии, которое наделало столько шуму во всей губернии, теперь вдруг вовсе нечаянно он поставлен был лицом к лицу с прекрасною преступницей. Мысль, как молния, сверкнула в решительной голове его. 'Что, как бы мне взять за себя из-под кнута эту молодую женщину, неужто она не была бы мне верной и покорной женою по гроб, неужто она не стала бы меня -- ну, хоть любить не любить, а почаще взглядывать?-- а дело-то, чай, сотворил бы божеское -- ведь вон она бедная какая, погляди! такие ли бывают злодеи? Бес с рукою поспешил, когда боль скорби и оскорбления
