керосинщик лихо опрокинул первые четыре мерки, зачерпнул пятую — и вдруг засуетился, вытаращил глаза и уставился туда, где длинная очередь огибала голубой ларек. Он прямо застыл от удивления, и его керосиновая лошадь тоже повернула свою унылую костлявую морду и смотрела туда же.
Штука была известная. Сейчас очередь повернется за лошадью, а ловкий керосинщик, пока никто не видит, недольет половину мерки. Он часто проделывал это, и все молчали, хотя давно раскусили его хитрость.
Я до сих пор не понимаю: почему так получалось? Не боялись же люди его в самом деле. А может быть, стеснялись? Хорошие люди часто стесняются чужой подлости.
Очередь смотрела вдаль. Вдали по Большому проспекту бесшумно проплывал малюсенький троллейбус. Керосинщик шустро вылил в бабулин бидон половину мерки и постучал по краю бочки: следующий, мол. И тут он посмотрел на бабулю. Новая бабуля не отворачивалась. Она прямо глядела со своей высоты на керосинщика.
— Ты черпачок-то долей, — сказала она спокойно. Очередь перестала громыхать бидонами.
— Какой черпачок, гражданка? — Он снова позвякал меркой по бочке: следующий!
— Долей черпачок, — повторила новая бабуля. — Грех воровать-то.
— Ах ты старая! Да я с тобой за такие слова знаешь что сделаю! Ты у меня слезами умоешься. И чтоб я тебя у своей бочки не видел. Все слышали? — заорал керосинщик. — Я ей керосину не отпущу.
— Воровать грех, — объявила наша бабуля ещё раз. — А у тебя даже кобыла жуликом стала. Тоже вон башкой крутит.
Она выпустила из руки внука Вовку и показала керосинщику черный, грозный, весь в морщинах и трещинах кукиш.
— Вот ты мои слезы увидишь!
Внук Вовка даже бузить забыл, стоял и глядел снизу на свою серьезную бабулю. А она придвинулась вплотную и поводила кукишем перед самым носом керосинщика.
— Я в колхоз первей мужиков вступала, никого не боялась, всю войну лес вон валила. Так что же мне тебя, пахучего, пугаться?
Она опять поймала Вовку и уже спокойней закончила:
— Долей черпачок, сквалыга.
К дому бабуля шла первой. В кухне она поставила свой бидон под стол, поглядела на всех и улыбнулась.
— А ничего, жить можно. Меня, соседки, Анной Харитоновной зовут. Здравствуйте.
А керосинщик с тех пор останавливался за два квартала от нашего дома. Мстил, в общем, как мог.
Вадька
Вадька Курепин ездил к родственникам в Пушкин. Он прожил там весенние каникулы, а когда вернулся, собрал нас за поленницами. Было там уютное местечко.
Вадька поставил на землю серую коробку из-под ботинок.
— Зекайте, пацаны! — сказал он и снял крышку. В коробке на грязной вате лежала ржавая граната- лимонка.
— Да-а, — сказал Венька и полез в коробку.
Вадька Курепин звонко треснул его по руке и прикрыл гранату крышкой. Венька почесал руку и спросил:
— Ну и чего теперь с ней делать?
— Известно чего: грохнуть надо. Вот где только?
— А нашел где? — спросил сверху Покатихин.
— Да там, в Пушкине, за парком. С местными пацанами в окопе копались.
— Вот там и грохнем, — проговорил Серега Покатихин и соскочил с поленницы.
Они по-хитрому решили: меня с собой не брать.
— Уж больно мамаша за тобой следит. Прямо спасу нет, — сказал Серега.
— А я тогда все расскажу, — предупредил я и уселся на поленницу выше всех. Пусть теперь придумывают, что им делать.
Покатихин поглядел на меня снизу.
— А накостылять ему, чтоб не вредничал другой раз, да и взять с собой.
В Пушкине Вадька повел нас какой-то широкой улицей, по которой изредка пробегали машины. Далеко, в самом конце ее, топорщились высокие черные деревья.
— Екатерининский парк, — сказал Вадька. Он шел впереди нас и нес под мышкой старый портфель без ручки. Это Венька придумал гранату в портфеле нести. «Обычное дело: школьники с портфелем. Никто и не спросит ничего».
Мы свернули вправо, и дорога пошла круто вверх. Там, наверху, была высокая арка и дом с узенькими окнами. Дворец с почерневшей фанерой вместо стекол стоял, заваленный мокрым снегом, и на сохранившейся краске видны были потеки талой воды. Мокрые кирпичи красными пятнами вылезали из-под оседающего снега.
За аркой начинался другой парк. Вадька сказал, что это Александровский и что нам сюда и нужно. Мы вошли за ограду и почти тут же увязли в глубоком снегу. Вадька шел впереди со своим драгоценным портфелем, а все остальные ставили ноги в глубокие дырки — следы. У меня шаг был самый маленький, я шел последним и еле вылезал из этих дырок. Я хотел попросить их шагать поудобнее, но подумал, что они запросто могут шугануть меня как следует и придется мне ехать домой одному.
Когда ботинки вымокли совсем, мы вышли на какую-то дорогу. Там снег был плотнее и не такой глубокий, и Курепин сказал, что теперь уже близко. Он сказал, что гранату надо кидать в воду, потому что вода поднимется столбом и вообще будет настоящий взрыв.
— Тут есть пруд, так в нем до самой середины кто-то лед проломал.
Мы прошли мостик с поржавевшими железными цветами на перилах, и Вадька опять полез в сугробы. Пруд оказался совсем рядом, за красными кустами тальника, и на нем правда почти не было льда.
Мы протоптали дорожку до низкого берега. Вадька положил свой портфель на торчавшую из-под снега сухую траву и стал греть руки. Он сунул ладони себе за пазуху и стоял на берегу в странной неудобной позе, как будто сам себя обнимал. Потом от открыл портфель и достал коробку с гранатой. Глубокая насечка на металлической рубашке была теперь почти без ржавчины. Бобылев присел у коробки и осторожно ковырнул гранату.
— Чистил ты ее, что ли?
— Ага, — ответил Вадька, — оружие все-таки.
И Покатихин сказал:
— Само собой.
А я стоял в стороне и потихоньку придвигался, потому что они мне стоять подальше велели.
«Свалишься ещё в воду, — объяснил Покатихин, — отец твой уши нам отвинтит».
Потом Вадька вынул гранату из коробки и продел палец в кольцо. Он расстегнул на пальто верхнюю пуговицу и стал нам махать, чтобы мы отошли подальше. Мы затеснились на вытоптанной дорожке, а он вдруг страшно крикнул:
— Ложись!
И мы повалились с перепугу в снег, а он ещё зачем-то:
— Бей гадов!
И тут грохнуло.
Мы воткнулись в мокрый снег и никакого взрыва не видели, а когда посмотрели, Вадька сидел без
