Кстати, пора отлить. Как долго я могу терпеть, прежде чем наступит клиническая стадия? Взводный, утверждает, что терпеть можно шесть-восемь часов. Постоянно вырабатывающаяся в почках моча (по четверти стакана в час) стекает в мочевой пузырь, накапливаясь до определенного момента. Когда ее накапливается около стакана - появляются первые короткие позывы, порядка двух стаканов - начинается период “слива”. Но у каждого свой гидробудильник.
Однажды кто-то выпил в засаде всю воду из правого радиатора БТР. Нас собрали всех в один бронетранспортер и, закрыв внутри, не разрешали всю обратную дорогу ни пить, ни мочиться. Принцип отношения к молодым всегда прост: стань, кем сможешь. И двое не смогли, украденная вода превратила их мочевые пузыри в наполненные водой воздушные шары. Растянувшиеся мышцы не могли удержать скопившуюся жидкость. Не контролируя организм, они мочили собственные штаны сначала по капле, а затем уже небольшими порциями. И только в бригаде нам наконец-то разрешили облегчиться. Все сразу встало на свои места, правда, двоим места уже не хватило. Их упорство сделало их мучениками. Но если урод с тупыми мозгами вобьет себе что-либо в голову, то мучениками становятся все, кто с ним имеет дело.
Спустив штаны, стоя на коленях несчастные топили в луже собственной мочи вину за неумение подчиняться обстоятельствам. Их признание было вознаграждено проблемой - моча была, но давления в мочевом пузыре уже не было. Слабая струя насыщенного оранжевого цвета источала сильный аммиачный запах беспомощности. Оба чесались, испытывая сильный зуд кожи. Нас заставили наблюдать в назидание. Радости видеть это было мало, но возможности не смотреть нам не дали. Наказание и обличение дают мудрость.
Как только ты ведешь себя, как осел, тут же находятся желающие на тебе покататься. Надо самому распоряжаться собой. Я первым ударил дембеля, издевающегося над этими несчастными. Резкий как бритва, он оказался цепким как бульдог. Драка удалась на славу. Мы оба оказались в списке добровольцев, и теперь я его напарник в дозорной группе. Уже сутки, как мы с ним лежим в одной яме, судя по запахам, вырытой живыми для мертвых.
Если вовремя не пукнешь - головой опухнешь. Все верно. Голова у напарника по этому поводу не пухнет - газанул и спит. Его желудок - это сборище чудовищно старательных мышц, трудовой порыв которых остановить практически невозможно. Нет жратвы? Это не повод для расслабления. Я это предвидел, наблюдая, как он весь день, на жаре, будто дробилкой перемалывал челюстями сухари “столовые”, запивая их мертвой водой. От каждого такого глотка, однако, живых существ в его животе становилось больше, чем китайцев в Шанхае. Даже если неимоверными усилиями воли напарнику, бодрствуя, удавалось скрывать днем свои порывы, то ночью, засыпая, шила в заднице ему уже было не утаить. Расстроенный или пустой желудок может быть причиной неприятного запаха. Вот его кишечные соки опять начинают взбалтываться, переливаться и пузыриться, производя урчаще-рычащие звуки, заставляющие меня высунуть голову из этой норы.
Передо мной распахивается ночное небо. Звезд уже не видно, но горизонт, густо заштрихованный простым карандашом, почти черен. Я глубоко вдыхаю всей грудью. Свежий, остывший за ночь воздух заполняет легкие прохладой предрассветных сумерек - благодать, снизошедшая на меня с небес!
Закрыв глаза, погружаюсь в тишину. Мне раньше так не хватало пауз, каких-то считанных минут тишины, чтобы постоять, разобраться в себе и других, не сделать резких движений. Теперь ее так много, что закладывает уши. Желание встать во весь рост и потянуться, после долгого неудобного лежания, выталкивает меня наверх. Боже, как хорошо!
Я беру АКМ напарника и спускаюсь по склону вниз, в овраг за нашей спиной - чтобы не светиться на склоне под стволами группы. Ничто меня не пугает, и сквозящий по склону легкий ветерок, предвестник будущих неприятностей, только усугубляет безмятежность происходящего.
Спустившись, останавливаюсь помочиться. Стараясь не журчать, опускаюсь на колени и невольно вспоминаю двух обоссанных парней, их нервную неспособность сдержаться. Беспокойство, отвращение и неудобство наполняют меня. Не могу сдержаться, по спине бегут мурашки. Меня непроизвольно передергивает судорогой. Автомат сползает с плеча, едва не коснувшись вонючей струи. Я застываю в нелепой позе, прижав цилиндр глушителя локтем к бедру. Приклад больно бьет по затылку. Неприятности всегда связаны с ощущениями, которых уже нельзя изменить.
Стемнело. Только что зажглись фонари вдоль улицы. Мощная лампа на столбе освещает весь дом. Пересекая двор, он видит собственную тень, вытянувшуюся от его ног к дому. Дотронувшись до завалинки, тень смело поднимается почти под крышу нелепым сгорбленным силуэтом с нечеловеческой, хищной головой.
В большой комнате панихида. Много стариков и бабок. Все сидят на табуретках вдоль стен, покачиваются. Под низким потолком, в тряпичном абажуре, слабым желтым пятном мерцает маленькая лампочка.
Панихида по хозяину дома - его отцу. Мать плача, под молитву, рассказывает, как умер отец. Он стоит у оббитого красным гроба. Мать показывает карточку, влажную от слез, и все в один голос говорят: стук ночью в дверь, поднялся с кровати, упал и умер - все ждал тебя, хотел увидеть. Он тоже хотел увидеть отца. Жизнь едва-едва налаживалась, но мелочная суета задержала его. Знать бы раньше!
Горе молотит его вот уже два дня. В грудь медленно входит острым раскаленным жалом ноющая боль. Не стесняясь, он плачет, громко, навзрыд. Размазывая слезы по лицу, вдруг понимает, что в действительности плачет об ушедшей радости, что до этого наполняла его сердце. Духота, сладкий дым горящих у иконки свечей, стыд за собственные слезы, заунывное пение старушек у гроба выталкивают его на свежий воздух.
Освещенные улочки с белыми водянисто-голубыми домиками - здесь можно было остаться жить. Тихая осенняя ночь. На звездном небе висит надкушенная горбушка луны. Что-то настораживает его. Он всматривается в темноту за домом и видит - горизонт искажен черным незнакомым силуэтом надвигающейся горы. По ее пологому склону два человека волокут какие-то мешки. Обремененные поклажей, они тяжело поднимаются в гору. Что это за гора? Кто эти люди?
Он поворачивается и быстро идет в сторону дома. Резко открыв дверь, вдруг оказывается перед черной бездонной пропастью. Шаг в темноту и, теряя равновесие, он проваливается в вязкую, обжигающую холодом, пустоту.
Болт проснулся оттого, что вздрогнул во сне. Тихо. Шурша, тонкой струйкой со стенки окопа стекает песок. Он один в окопе, без автомата. Пулемет молодого на месте, но самого молодого нет. Переутомленный мозг причудливо комбинирует ощущения из того, что происходит сейчас и из того, что было во сне. Болт медленно отходит от сна, в котором опять переживал о том, чего давно уже нет. АКМ с ПБС - просрал, молодой - свалил. Если до рассвета “носорог” не найдется - устанешь объяснять причину его ухода. Сонное воображение рисует картины, одна ужасней другой. Кому пожалуешься на то, что “пассики” у тебя ослабли и пленку “зажевало”?
Болт задержался после похорон отца на три дня. Старший брат пил не просыхая, окончательно увязнув в угаре запоя. Его приступы пьяной агрессии, рожденные упреками в смерти отца, закончились их короткой и яростной дракой. Болт и раньше не умел ловить “изящные подробности” во взаимоотношениях с братом - сказать или промолчать, уйти или остаться. Устроив брата после драки в больницу (сломанные ребра, сотрясение мозга), он задержался еще на три дня, решив помочь матушке по хозяйству. Но ремонт крыши сарая затянулся до “белых мух”. Вернувшись в город, Болт получил в отделе кадров завода повестку из военкомата. Через десять дней - лысого, в битком набитом призывниками плацкартном вагоне его уже везли на Юг.
