Антончиком на крышу соседнего дома и гуляли там, дожидаясь восхода… (Надо сознаться, я немного трусила, когда мы сюда взбирались. Антончик смеётся: “Ну, ты убедилась, что никаких бомжей тут нет?” Да, я стала немного трусихой с возрастом. Но ведь я же с этим борюсь! Я же пришла на крышу! И на лошадь когда-нибудь сяду! Особенно если она будет с другим именем).
А ночь была чудесная – прозрачная и тёплая. И, наконец, оно взошло над горизонтом – огромный, пылающий сахарной алостью, арбузный ломоть! Ну и красотища!…
Не выдержали, побежали будить папочку. Он упирался, ворчал, что хочет спать. “Как – спать?! Ведь ТАКОГО в этом тысячелетии уже не будет!” Стащили его с одра сна и, сонного, в тапочках, повели на крышу – любоваться!
Он потом радовался и говорил: “Здорово, что вы меня разбудили”.
А Ксюнька в это время сознательно спала…
ДВАЖДЫ ДВАДЦАТЬ (страничка из дневника),
или КРАСНЫЕ ГЛАДИОЛУСЫ
Ксюша спит под берёзами… Ей сегодня 30 недель!
Я свои сорок лет встретила без страха. Но – с недоумением: неужели так скоро?… Вроде только что отмечала двадцатилетие. Помню: как будто вчера шумел дождь 13 июля 1970 года… Мои институтские подруги привезли мне в подарок кресло-качалку. Это была моя голубая мечта: сидеть в кресле-качалке и сочинять стихи. И они высмотрели его на ярмарке в Лужниках, и на такси, под проливным дождем…
Открыла двери – и ахнула!
Потом в этом кресле, как в скрипучей лодке, много лет качался Антончик. Теперь для кресла настаёт эпоха Ксюнечки.
Если б ни Ксюнечка, мне были бы тяжелы мои 40 лет. Они означали бы – невозможность встречи с моей девочкой. Но она – со мной! С нами. И мне весело, мне не страшно.
Прыг-скок! Прыг-скок! Прыг-скок! Бабки у подъезда смотрят на меня с любопытством. А ты счастливо смеёшься и говоришь мне: “Это
Прыг-скок! Прыг-скок! Смотри, Ксюнечка, учись. Прыг-скок! Оказывается, сорок – это просто дважды двадцать! Двадцать лет – прекрасный возраст. Дважды двадцать – прекраснее вдвойне!
Смущает только одно: слишком быстро… Что, если и дальше пойдёт с такой же скоростью?…
Надеялась, что с приходом Ксюши (так же, как когда-то с приходом Антоши) время замедлит свой бег. Но оно продолжает нестись… Слишком быстро проходит Ксюшино Первое Лето. Наверное, мне не так трудно, как когда-то одной с Антошей? Хотя – с другой стороны – труднее. Сердце моё всё время разрывается на-трое. И мысли – так же.
Но каким прекрасным был день 13 июля! В этот день, как и двадцать лет назад, мне пришлось ахнуть от изумления. Утром Антончик уехал на каратэ. Потом, где-то перед обедом, звонок в двери. Открываю…
На пороге – Антончик! Улыбка, полная нежности и смущения. А в руках – огромный, гигантский, исполинский букет КРАСНЫХ ГЛАДИОЛУСОВ! “Тебе, мамася…”
“Боже мой, сынок, какое чудо! Откуда?!” – “Самые большие выбрал!” – с гордостью говорит он.
Потом мы их меряли: Ксюшу и Гладиолусы. Гладиолусы в два раза выше семимесячной Ксюши. Она на них взирала, запрокинув голову, – как на сказочные деревья!…
Девочка моя спит под берёзами…
Трудно вспомнить главное, чем памятен каждый из прошедших семи наших-с-Ксюшей месяцев… Потому что все дни этих месяцев, дни этих тридцати волшебных недель, не будучи разграничены хоть сколько-нибудь полноценными ночами, а лишь краткими задрёмываниями посреди ВЕЛИКОГО НЕ-СНА, – эти дни слились, сплелись как бы в ОДИН ОГРОМНЫЙ ДЕНЬ. День, в котором до краев – радости и переживаний, лукавых улыбочек нашей дочки и её невыносимо жалобного плача: день бессчётных пеленаний-кормлений-купаний-переодеваний-гуляний, болей в животике и ежевечерних головных болей у нашей крошки; день напряжённых разговоров то с Гавром, то с Антошей, хотя потом оказывалось, что можно было и не психовать, что нужно было просто отоспаться; но отоспаться ещё долго не будет возможности, и усталость (куда от неё денешься?) копится, и страхи (терзавшие меня девять месяцев
Но все остальные минуты ЭТОГО ДНЯ так плотно наполнены счастьем – как пчелиные соты мёдом – что грех жаловаться. ЭТОТ ДЕНЬ – вороха мокрых пелёнок и ползунков, вечером их перелопачивает папочка, но и на мою долю их достаётся немало (о, счастье!); комната, унизанная верёвками с сохнущим на них круглосуточно Ксюшиным бельишком, похожа на сказочный театр; заполночные ужины и чаепития, когда глаза слипаются, язык от усталости заплетается, руки еле держат чашку, ноги уже не могут дойти до постели, – а в ванной очередной ворох пелёнок, а мне ещё кормить Ксюнечку, а потом в душ, а потом опять, уже вымирая от усталости, что-то жевать на тёмной кухне (двигаясь тихо, как кошка, чтобы не разбудить чутко спящего Антона), и опять пить чай – чтобы пришло молоко к утреннему кормлению…
Сейчас – один из лучших часов НАШЕГО ДНЯ: предполночь, которая неотвратимо переходит в заполночь, но вместо того, чтобы ловить тихую минуту и быстренько спать-спать-спать! – вместо этого разумного и насущного, мы втроём (я, Антончик и Гавр) продолжаем сидеть за нашим вечерним, полночным чаем: потому что общение для нас – насущнее сна, превыше сна; и невозможно расстаться, потому что скучаем друг о друге, хоть и всё время вместе, и невозможно наговориться, наспориться, наудивляться друг другу: о, о чём мы только не переговорили на нашей кухне в наши шальные полночи!… Пока Антончик не взмолится: “Всё, опадаю! Гасите свет!” Но и когда он рухнет на свой диванчик (который ему уже короток), это вовсе не значит, что конец. Порой это только начало…
Стремительно растущая и радостно удивляющая нас Ксюша. Стремительно растущий и радостно удивляющий нас Антон. Две галактики… Мы с папочкой – познаватели этих миров. Это – наша основная работа. Самая главная. Есть, конечно, ещё наша писательская и наша философская работа, от неё никуда не денешься, не спрячешься ни за какие вороха пелёнок, ни за какие полночные беседы с сыном. Но мы и не прячемся. Все наши работы совершаются одновременно. Более того: наша писательская работа (по крайней мере – для меня, это уж точно) вся держится, как на китах, на родительской работе. На любви к нашим деткам…
Вот и Ксюнечка проснулась…'
