Комната постепенно оживала, веселела… Дыр, пробоин уже не было видно. Чёрных пятен – тоже. Отовсюду нам улыбались совы, ёжики, зайчики, львы… Папа притащил старую азбуку – и мы её разодрали с любовью, и развесили чудесные картинки, как наглядные пособия. Заодно и буквы поучим. Хотя Ксюня, мне кажется, их давно знает – но скрывает это.
А во время вырезания, когда мы уютно сидим рядышком, – течёт неторопливая беседа…
– Расскажи что-нибудь новенькое, – просит Ксюня. – Что-нибудь из своего детства. Или другое что-нибудь.
За больничные полтора месяца я рассказала Ксюше всю свою жизнь: все детские истории, грустные, смешные, весёлые: как, семилетняя, уехала в гости на другой конец города, а все думали, что я потерялась; как бегала с ребятами на соседнюю стройплощадку – и напоролась на колючую проволоку; как прыгала на спор с балкона; как ушла одна в степь на лыжах, и началась метель… А было мне шесть лет.
Рассказала, как мы познакомились с папой Гавром, – давно-давно, летом семьдесят второго года – когда повсюду цвела сирень, и была такая жара, какой не было сто лет… Так давно, что ни Антоши, ни даже Саши, твоего самоего старшего братца, тогда ещё не было, а сестрице Анюте было всего четыре года, – как тебе сейчас. А до твоего, Ксюнечка, рождения – было целых восемнадцать лет!
И про пруд у деревни Аксиньино рассказала, и про нашу Крышу, по которой мы с Гавром бегали лунными ночами…
Да, да, по той самой Крыше – с башенками! На которой этим летом мы праздновали мой день рождения… И ты порхала по ней, как бабочка, в своей белой блузочке с кружевным клоунским воротником и в жёлтых клоунских штанишках… А на печной трубе висела моя чёрная сумка, из которой торчала Красная Роза! Подаренная мне Анечкой и Мишей. Всего два месяца назад это было – а как давно!… И Анечка с Мишей были с нами на крыше. А Саша был в это время на Кольском полуострове. А Антоша – на Соловках. Всё, выросли наши мальчишки… Выросли твои братики.
Рассказала и о своём отце – всё, что я о нём помню: вплоть до Риги… Как он меня катал, маленькую, верхом на спине – по цветущей летней степи на окраине Оренбурга… Как он уезжал от нас и плакал, прощаясь со мной, и я запомнила это на всю жизнь: как он плакал… А потом, через два года, он приехал поглядеть на меня, и проводил меня до школы, мне было семь лет, и мы прощались на снежной дороге, и солнце слепило глаза… И как мы не виделись потом семнадцать лет… И как я нашла его. И приехала к нему. И это было в больнице. В Риге, в клинике Страдыня… Отцу моему должны были делать операцию на сердце. Третью… И целых двадцать дней мы прожили вместе – как двадцать лет! И теперь мне есть о чём вспомнить, когда я говорю “отец”.
Рассказала и о том, как я хотела быть клоуном. На полном серьёзе! И о Лёне Енгибарове рассказала, о том, какой это был потрясающий клоун, самый удивительный клоун на свете… И о том, как мы с ним познакомились, и как дружили целых пять лет, и общались, и я писала для него песни, и мы собирались снимать по моему сценарию фильм о цирке, в котором он должен был играть главную роль…
А ещё рассказала о своей чудесной крёстной, Людмиле Фёдоровне Окназовой, жене художника Валерия Каптерева, рассказала, какие это были замечательные, необыкновенные люди, которые и в восемьдесят лет были молодыми и озорными. И про их дом рассказала, полный картин, стихов, камушков, ракушек, старинных кувшинов, глиняных черепков и – друзей… И волшебного запаха только что написанной картины, и свежезаваренного чая…
А какая у них была лоджия!… Настоящий сад в самом центре Москвы, маленький сад над улицей, среди камня и асфальта, и какие там удивительные цветы сажал Валерий Всеволодович! Там росли даже вербочка и ревень, с такими широченными листьями. Чего там только не росло!… И каждого гостя Каптерев тут же вёл на лоджию – любоваться только что распустившимся одуванчиком, или ноготком, или маргариткой… И здесь, среди зелени, тоже жили камни, ракушки и черепки…
Но самым главным в этом доме было общение. В маленькой кухоньке без окна (вместо окна висела весёлая солнечная афиша), за старинным дубовым столом на львиных лапах (да-да, за тем самым, что стоит теперь у нас в Синем домике, он нам достался от Каптеревых по наследству, и теперь ты рисуешь на нём, а раньше мы тебя на нём пеленали…) Самым главным в доме Каптеревых было общение, несуетные беседы за чашкой ароматного чая… И, конечно, новые стихи Людмилы Фёдоровны. И, конечно, новые картины Валерия Всеволодовича. Да, да, ты их знаешь, это они висят на стенах нашей комнаты, и ты на них смотришь со дня своего рождения… Окна в удивительный каптеревский мир, где всё оживает и всё полно смысла: растения и камни, старая керамика, черепки старинной посуды и диковинные вазы, раковины и загадочные надписи на древних папирусах… И, конечно, цветы. Каптерев очень любил писать цветы, в особенности, сирень. Каждую весну он писал сирень…
А стихи Людмилы Фёдоровны ты скоро будешь знать наизусть, ведь они, так же, как картины Каптерева, уже много лет живут вместе с нами, они не отделимы от нашей жизни…
И ещё о многих наших друзьях тебе рассказала: о Кирилле Гергиевиче Кнорре, моём крёстном, тоже совершенно удивительном человеке, тоже, как и Каптеревы, не знающем, что такое возраст. Кстати, именно у Каптеревых я с ним и познакомилась. И с Владимиром Сергеевичем Залетаевым я у них познакомилась, путешественником, географом и зоологом, собирателем восточных легенд. Много, много удивительных людей встречала я в Каптеревском доме! Пресмана Александра Самуиловича, учёного, биофизика, страстного последователя Вернадского. Вячеслава Кондратьевича Зайцева, произносящего пламенные проповеди о близком конце света и о контактах с иными мирами… И вовсе он был не сумасшедший, а тоже учёный.
Сколько ещё замечательных людей можно вспомнить!
Александр Яковлевич Шнеер, человек-легенда, живая энциклопедия, человек, который знал ВСЁ-ВСЁ о театре и цирке. Когда Александр Яковлевич приехал познакомиться с тобой, тебе было десять месяцев, а ему… 97 лет! А потом и мы с тобой были у него не раз, в его доме, забитом книгами и афишами. А ещё у него в доме жила (и живёт до сих пор) СКРИПКА ЕНГИБАРОВА… А ещё
