доверху. И опять над ним горой вставала искрящаяся ароматная пена…
И вот, наконец, ты держишь вожделенный, прохладный стакан в руках – и можно к нему прильнуть… и окунуться всей душой в это блаженство…
Я обожала газировку! Это было моё любимое питьё. Даже больше! Я могла бы вообще ничего не есть, а только пить газировку. Я была уверена, что продавщица-газировщица – самый счастливый человек на свете. Ведь она может пить газировки, сколько захочет! И даже с двойным сиропом.
И вот, я решила, что пить газировку больше НЕ БУДУ.
При этом я продолжала бегать вместе со всеми на угол к газировщице. (Как бы для проверки своей решимости).
– А ты чего не пьёшь? – спрашивали меня.
– Не хочу.
– Не хочешь?!! – на меня выпучивают от изумления глаза.
– Если честно – хочу. Но не буду.
– Денег, что ли, нет?
– Деньги есть. Но я тренирую волю.
– Чивоо?…
– Волю тренирую.
– Волю? А зачем?…
– А если бы здесь была пустыня? – отвечаю я вопросом на вопрос.
– Но ведь здесь не пустыня! – начинают втолковывать мне, как слабоумной.
– Я говорю: А ЕСЛИ БЫ?… Ну, как в «Последнем дюйме».
«Последний дюйм» смотрели все.
– Так то ведь кино!
– Ну, и что? В жизни тоже так может случиться. Нужно готовиться заранее.
– Чивоо?…
Никто не понимал меня. Даже Мишка. Все упивались божественной газировкой и, по-моему, считали, что я на жаре повредилась головкой. Грубо говоря – свихнулась. Что у меня «шарики зашли за ролики».
Моё странное, непонятное поведение стало предметом обсуждения во дворе. Вскоре Мишкина мама донесла моей маме. И как-то вечером за ужином мама строго спросила меня:
– Лена, почему ты не пьёшь воду, когда жарко?
– Тренирую волю.
– Какую волю?
– Свою, конечно.
– Зачем это тебе?
– Ну… если я окажусь вдруг в пустыне. Чтобы я могла долго вытерпеть без воды. Как в «Последнем дюйме».
– Так это же кино.
– Ну, и что? Разве в жизни так не бывает?
– Очень, крайне редко.
– Значит, всё-таки бывает?
– Ну, вряд ли это случится с тобой в ближайшее время.
– Мама, но ведь готовиться надо ЗАРАНЕЕ!
– По-моему, у Елены слишком богатая фантазия, – сказал, входя на кухню, Фёдор. Но сказал он это без всякого одобрения. И «Еленна» прозвучало слишком холодно, так что у меня неприятно заныло под ложечкой…
– Я понимаю, это у тебя игра такая, – сказала мама.
– Нет, мама, это не игра.
Никто не понимал меня. И я впервые почувствовала, что значит быть «белой вороной». Не помню, кто и когда сказал это впервые в мой адрес, по-моему, бабушка. Да, именно бабушка. Она спросила:
– Зачем тебе быть белой вороной?
Я страшно удивилась. И даже не нашлась, что ответить. Я просто не поняла её вопроса. А бабушка сказала:
– Человек должен быть, как все люди.
– Почему?
– Чтобы не говорили, что ты дурочка.
– Бабушка, разве я дурочка?!
– Конечно, нет. Вот и не веди себя так, чтобы люди так про тебя думали.
Нет, газировку я пить всё же не стала. Уж коль тренировать волю – так тренировать! Но теперь я знала, что должна тренировать ещё одно качество: скрытность. Скрытность уже жила во мне, но её было недостаточно. Да, я должна уметь молчать. И не говорить лишнего. Всё равно ведь никто не поймёт!
…И вскоре, опять же от бабушки, я услышала в свой адрес (уж не помню, по какому поводу):
– Ты гляди на неё, Лиля! Молчит, как партизанка на допросе!
А я при этом напевала про себя песенку из «Последнего дюйма»:
А дальше… Дальше у меня было ещё много, много тренировок… Собственно говоря, они не прекращаются и до сих пор.
Я давно уже не боюсь темноты и походов в магазин. Не так давно я перестала бояться овчарок и даже полюбила двух симпатичных крыс, Лизу и Женю, поселившихся в вольере на нашей кухне. Я не боюсь заплакать на людях и показаться слабой и смешной. С этим я давно справилась. Мне совершенно всё равно, что обо мне подумают. И что обо мне скажут. Я не боюсь выглядеть «белой вороной», потому что не считаю, что это такая уж патология, с которой надо бороться. Нет больше и страха, что я не увижу отца. Теперь это не страх, а горькое знание: да, в этой жизни уже не увижу… Но, может, увижу в какой-нибудь другой?…
Но некоторые детские страхи продолжают волновать меня. Я по-прежнему боюсь глубокой воды и похорон. По-прежнему не выношу запах валерьянки и постоянно боюсь за своих близких. А ещё я боюсь выступать на радио, читать со сцены свои стихи и давать интервью. Я по-прежнему боюсь излишне открыться.
Появились и новые страхи: во взрослой жизни я больше всего боюсь человеческого равнодушия, наглости и хамства. Лжи и предательства. Нет, не то, чтобы я сидела и целыми днями дрожала перед этими человеческими пороками. Просто когда сталкиваюсь с ними – то заболеваю от бессилия. Каждый раз это – как удар из-за угла. И сколько бы жизнь ни тренировала меня на разных
