Я так быстро понадобился королю потому, что он пожелал возложить на меня интересную и пришедшуюся мне по вкусу задачу подготовки к приему через две недели трех тысяч сарацинских пленных.
Акра выдала всего четырнадцать христиан — Рэйфа и тринадцать других. Четверо из них длительное время находились в плену, а девятерых захватили в последние месяцы. Ричард разумно решил, что они должны помогать мне в подготовке к приему других, но его план сработал не вполне. Обыкновенный человек, не познавший ни плена, ни освобождения, может вообразить, что эти четырнадцать человек, объединенных общим опытом, станут неразлучными друзьями. Но ничего подобного не получилось. Рэйф был переводчиком на переговорах о капитуляции, и Ричард, под влиянием момента, взял его в свой шатер, усадил за свой стол и ввел его в высшее общество крестоносцев. В течение нескольких дней он был экзотической диковинкой. Остальные тринадцать, появившиеся позднее, разместились в другом шатре и вызывали уже меньше удивления и любопытства. Более прохладное отношение уязвляло их. Они соперничали между собой, наперебой перечисляя непомерные трудности и страшные испытания, требовали соответствующих привилегий, большинство из которых было невозможно, и злобно завидовали Рэйфу.
Я подыскал дворец, попросторнее того, в котором жили женщины, и постарался обставить его подобно западным замкам. Мы понаделали табуретов, столов и кроватей привычной для христиан высоты, снабдили кухню вертелами, обратились с призывом ко всем обитателям лагеря о сборе лишней одежды и утвари. На десятый день все было устроено так, чтобы каждый вернувшийся пленный был по возможности обеспечен всем необходимым, окружен заботой и почувствовал себя наконец дома, среди друзей.
Некоторые подношения были довольно трогательными. Как-то вечером лучник из Суффолка принес небольшой пакет, завернутый в парусину. Он говорил по-английски, но на таком диалекте, что оба вернувшихся пленника-англичанина не поняли ни слова. Наконец мы нашли одного, который понимал его говор, и он перевел нам такую речь:
«Несколько лет назад я сражался вместе с покойным его величеством королем Франции и имел несчастье быть раненным. Двенадцать дней я пролежал в бреду, без еды, и однажды мне невыносимо захотелось хотя бы кусочек суффолкской ветчины, а взять ее, разумеется, было неоткуда. Но в этот раз, перед моим уходом из дому, мать закоптила для меня окорок, специально заколов свинью, и сказала: «Джонни, мальчик мой, отрежь от него кусочек, когда тебе захочется побаловать себя». У меня осталась половина окорока, и если среди этих ребят есть кто-нибудь из Суффолка, отдайте ему это — здесь не найти окорока, закопченного по-суффолкски, за это я ручаюсь. Но если из Суффолка у вас никого нет, пожалуйста, верните окорок мне, потому что до окончания похода он еще может мне понадобиться. Если его съест кто- то не из Суффолка, мать никогда мне этого не простит».
Развернув парусину, он показал нам половину окорока, черного как уголь снаружи, розовато- коричневого внутри и тяжелого, как камень. Я аккуратно положил окорок на полку в кладовой, а позднее мне пришлось искать лучника из Суффолка по всей армии, чтобы вернуть его сокровище, потому что больше ни одного пленного мы не дождались.
Я так и не узнал почему, как, наверное, и никто другой. Саладдин согласился на обмен пленных, и мне казалось, что гарнизон Акры, насчитывающий три тысячи человек, должен быть ему дороже такого же количества христианских пленных, рассеянных по всей подвластной ему территории, тем более что многие из них были уже дряхлыми стариками. Кроме того, Саладдин казался, и неоднократно подтверждал это, врагом с рыцарскими качествами, скрупулезно соблюдающим правила и соглашения. Однако установленные две недели прошли, но ни пленных, ни объяснений не поступало, и это стало тревожить Ричарда. Через несколько дней он послал своих эмиссаров к Саладдину, но они вернулись с сообщением о том, что его лагерь в предгорье снялся с места и отправился на юг. Ричард поверил этому и пришел в настоящую ярость.
— Мудрое решение! Он понимает, что пленные сарацины висят тяжелым грузом на моих ногах: уехав отсюда, я не смогу кормить их. Да мне и вывезти их не на чем! И я не смогу оставить здесь стражу, чтобы караулить их, — у меня каждый человек на счету. Он думает, что я застряну здесь в роли сторожевой собаки, а он в это время займется обороной на юге. Плохо же он меня знает! Даю ему еще трое суток…
В Палестине летом бывает два приятных часа в день: один после восхода солнца, другой перед самым закатом. Утром небо приобретает цвет гиацинта, воздух становится ласковым и теплым от восходящего солнца — все пропитано влагой и сверкает росой. Вечером, после тяжелой, изнурительной дневной жары, поднимается легкий ветерок, вытягиваются прохладные тени, земля словно отряхивается и улыбается.
Таким восхитительным утром после истечения данного Ричардом последнего срока две тысячи восемьсот сорок четыре пленных сарацина были согнаны в загон перед местом их пленения. Они истово благодарили Аллаха, думая, что сейчас состоится обмен и для них настал день освобождения. А в прекрасный вечерний час того же дня все они захлебнулись в собственной крови на этой же площадке. Нет, вру, — не все, потому что к концу дня назначенные Ричардом для экзекуции воины устали, слишком торопились и не очень тщательно выполняли свою работу: только ранили или калечили некоторые свои жертвы, вместо того чтобы, по его приказу, отрубать им головы. Поэтому то тут, то там раздавались стоны и крики, под трупами шевелился кто-то еще живой, вспугивая пресыщенных грифов, поднимавшихся, взмахивая тяжелыми крыльями, и снова садившихся за свой праздничный ужин.
А Ричард Плантагенет, созерцавший это страшное зрелище, проговорил:
— Теперь я могу начать марш на Иерусалим.
В великий и ужасный день Страшного Суда эта фраза прозвучит снова — либо как обвинение, либо как оправдание. И судья будет беспристрастным и справедливым. Но никого из нас не останется, и поэтому вердикты будут предвзяты и недействительны.
Мнение большинства в лагере сводилось к тому, что Ричард поступил разумно. «Мы здесь для того, чтобы убивать сарацинов, и если три тысячи из них можно ликвидировать за один день без потери хотя бы одной христианской жизни, это замечательно», — сделал вывод один из солдат. Однако гораздо чаще люди, наиболее громогласно осуждавшие эту кровопролитную акцию, выражали не протест против массового убийства, а ненависть к тому, кто отдал приказ. «Мы всегда говорили, что Ричард кровожаден и коварен, и он подтвердил это», — заявляли они. Правда, хотя резня длилась целый день, никто не попытался ее остановить. Недовольные предоставили Ричарду возможность расправиться с пленными единолично — совершенно так же, как и взять Акру. Если бы Филипп Французский действительно считал — об этом он говорил впоследствии, — что Ричард кровожадный убийца, обезумевший от страсти убивать, — то он, несомненно, принял бы меры, чтобы остановить экзекуцию. Позже Ричард клятвенно заверял всех в том, что накануне вечером он сообщил Филиппу о своих намерениях, на что тот ответил: «За пленных несет ответственность тот, кто их удерживает». Ответ был вполне в его духе. Слово «ответственность» в данном случае было хитрой двусмысленностью, которая заставила бы более тонкого, чем Ричард, человека задуматься и не торопиться. Ричард же воспринял это высказывание как признание своей компетенции — оправданное допущение, поскольку Филипп весь тот день провел на пикнике в предгорьях, где более прохладно, а перед глазами предстают более приятные пейзажи.
Я особенно не анализировал свои чувства, вызванные резней. Безусловно, я был потрясен и объят ужасом, но тогда я был еще новичком в военных делах, и любое убийство, даже в разгар сражения, потрясало меня и повергало в ужас. Чтобы быть честным перед самим собой, я вынужден признать, что если бы Ричард был для Беренгарии добрым и любящим мужем, я с большей готовностью принял бы все три факта, которые не могли не принять даже те, кто ненавидел его. Он долго ждал и честно пытался заставить Саладдина выполнить условия капитуляции. Пленные задерживали поход, на карту была поставлена его судьба. Сам же способ экзекуции был наискорейшим и наиболее милосердным из известных.
Теперь, видя множество смертей от продолжительных болезней, неизлечимых ран, голода и жажды, я иногда спрашиваю себя: не худшие ли это способы умирания, чем смерть, приходящая в ясный солнечный день, когда ты уверен в том, что сейчас выйдешь на свободу, но взамен встречаешь острое лезвие молниеносного меча? Даже безвременность смерти — ведь многие пленники были в расцвете лет — не являлась для них поводом печалиться о своей участи. Значит, на то, чтобы они умерли в тот день, была воля Аллаха, и они приняли свою судьбу с восточной невозмутимостью.
